Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 114

Первый государственный экзамен, патологическая анатомия, двадцать пятого июля. Об этом напоминает большой лист бумаги, посреди которого жирно выведена цифра 25, а чуть пониже рукой Алексея нарисован череп со скрещенными костями. Действительно, взгляд на учебник и на программу может заставить содрогнуться самого стойкого выпускника. Общая патанатомия, частная патанатомия и патогенез едва ли не всех болезней, гистологические срезы многих органов, которые нужно идентифицировать под микроскопом. А главное — изучалось все это давным-давно, еще на третьем курсе и изрядно забыто. И все же у Миши есть один незыблемый принцип: «Накануне экзамена не забивать голову». Поэтому в последний день в два часа он захлопнул книгу, потянулся, сладко зевнул, сказал:

— Есть предложение, пан Сикорский. Давай сходим в музей на кафедру патанатомии Военно-медицинской академии. Еще отец рассказывал о нем и советовал посмотреть. Сейчас это может оказаться полезным.

Алексей, который с пяти утра, будто впечатанный, сидел у стола, откликнулся коротко, но достаточно выразительно:

— Иди-ка ты подальше со своим музеем. Мне еще десять билетов нужно повторить.

— Вернемся и вместе повторим, — как змей-искуситель соблазнял приятеля Миша. — Прогулка займет часа три. Успеем. Уверяю тебя.

Алексей еще продолжал по инерции читать, но было видно, что он думает о предложении Миши и понемногу склоняется принять его. Наконец, он тяжко вздохнул, встал, сказал решительно:

— Пошли!

Одна из старейших в России кафедра патологической анатомии Военно-медицинской академии имени Кирова, созданная великим Пироговым, занимала второй этаж длинного, построенного в стиле классицизма, кирпичного здания. У входа стоял бюст Пирогова.

В лаборантской сидела рыжая девица с лицом, усыпанным крупными веснушками, с рыжими ресницами и бровями, и лениво пила чай вприкуску, отхлебывая его маленькими глотками из большой фарфоровой чашки.

Шла сессия, и профессор приказал ей сидеть «на всякий случай», если какой-нибудь обалдевший от занятий «слушак» забредет на кафедру. Розе было немыслимо скучно. Никто не приходил. Она попробовала листать старый «Огонек», но зевнув, отложила его в сторону. И вдруг неожиданно отворилась дверь и появились два моряка, а к морякам Роза питала слабость и не скрывала этого. Минуту спустя, торопливо сунув чашку с чаем и остатки сахара в шкаф, взбив наспех волосы и подкрасив губы, Роза вывела экскурсантов в коридор.

Миша с Алексеем перелистали гордость кафедры — акварели Майера. Написанные на ватмане сто лет назад, покрытые яичным белком, они не потеряли яркости, сочности. Постояли около хранящегося под стеклом микроскопа Пирогова и, наконец, вошли туда, ради чего пришли, — в просторный анатомический музей.

Прямо у входа, как часовые, стояли скелеты двух гигантов.

— Катя Горба, восемнадцати лет, рост два метра восемнадцать сантиметров и Яков Лоли, балаганный актер, рост два метра девятнадцать сантиметров, — сообщила Роза.

Чуть в стороне на специальном столике возвышалась небольшая фигура девушки, искусно сделанная из слоновой кости. Ее можно было разобрать, вытащить все внутренности. Рядом лежала подлинная посмертная маска Петра Первого, посмертные маски Наполеона, Талейрана, Суворова. Лежали в банках заспиртованные мозг Бородина, Рубинштейна, Чебышева. На длинных полках стояли коллекция черепов, циклопы и уродцы, как в кунсткамере, изысканно и тщательно отделанные препараты Рюша. Особенно потрясла Мишу и Алексея выглядевшая как живая рука в фламандских кружевах. И мышечное тело, приписываемое искусству самого Клодта.

— Такого музея, мальчики, как наш, больше нигде не увидите, — с гордостью рассказывала Роза. — У нас традиция — каждый преподаватель должен пополнить музей, оставить о себе память. И бывшие слушатели отовсюду присылают интересное…

Друзья переглянулись. Патриотизм рыженькой лаборантки тронул их.

— В нашей Академии такого музея нет. Ей всего шесть лет. А вашей почти сто пятьдесят, — сказал Алексей.

— Но будет, — уверенно добавил Миша, вспомнив, как Васятка тащил лопатку кита через всю страну.

На обратном пути, когда они стояли на задней площадке трамвая, стиснутые так, что трудно было дышать, Алексей неожиданно сказал:

— Хорошо, что уговорил съездить. Сам бы никогда не собрался. Будто настроился на анатомическую волну. В голову лез всякий вздор, мешал сосредоточиться. А сейчас с удовольствием позанимаюсь.

Государственный экзамен в Академии — это не обычный, заурядный экзамен, когда ты спокойно сидишь один на один с преподавателем в знакомой до деталей учебной комнате и знаешь, что даже двойку можно пересдать и два и три раза.

Государственный экзамен — это целое действо, пьеса со многими исполнителями. Поэтому и волнений перед таким экзаменом во сто крат больше.

Миша вошел первым и остановился в замешательстве. За длинным столом сидело больше десятка знакомых и незнакомых лиц. Какой-то сухопутный генерал-лейтенант с узкими медицинскими погонами, начальник Академии генерал-майор Иванов, голова которого едва видна из-за стоящего перед ним графина. Рядом с ним восседают величественный, как Казбек, Джанишвили, какие-то лысые и седые полковники, сейчас они кажутся все на одно лицо, майор Анохин. Сидит с замкнутым, высокомерным лицом анатом Черкасов-Дольский. Профессия накладывает отпечаток на человека. Это несомненно. То, что анатомы много лет подряд имеют дело с мертвым формалинизированным материалом, создает вокруг них оболочку холодности, высокомерия, равнодушия. Что скрывается за нею, известно только близким. Ошибки анатома жизнью не проверяются. Их приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Возникает чувство превосходства над лечащими врачами.

Достаточно было одного взгляда в стоявший на столике микроскоп, чтобы сразу стало ясно — на одном препарате язва желудка, на другом — дифтеритический колит.

Миша отвечал блестяще. Обычно на экзаменах он спешил, знания словно торопились выйти наружу. Экзаменатору было трудно уследить за ходом его мысли. Сейчас он говорил медленно, четко аргументируя каждое положение, и даже Анохину казалось, что он понимает, о чем говорит Зайцев. После его ответа становилось очевидно, что не зря Миша получает Сталинскую стипендию. Глаза Пайля под густыми бровями смотрели на Мишу доброжелательно, даже ласково.

— Довольно, — сказал он, одобрительно кивнув. — Какие вопросы есть у членов комиссии?

Вопросов не было. Первым на курсе на первом государственном экзамене Миша получил пять.

Из писем Миши Зайцева к себе.

19 августа 1945 года.

После очень длительного перерыва решил пойти на футбол. Играли киевское «Динамо» и ленинградский «Зенит». Стадион был переполнен. Как быстро мирная жизнь захватила людей! Футбол опять стал большим событием в городе, а футболисты популярными людьми. Вокруг меня сидело много мужчин в штатских костюмах. А ведь еще недавно штатский костюм на здоровом мужчине был едва ли не позором…

Этот период нашей жизни — госэкзамены — я бы характеризовал одним словом: дуализм — раздвоение души. С утра до глубокой ночи мы долбали учебники и конспекты, наши головы были забиты всевозможными, как мне кажется, во многом ненужными сведениями, но стоило на минуту отвлечься, как головы ребят мгновенно заполнялись другими мыслями: «Куда я получу назначение?», «Стоит ли сейчас жениться и брать с собой жену, или лучше ехать на Дальний Восток холостяком?»

Лично для меня вопрос выбора места ясен. Если мне, как Сталинскому стипендиату и отличнику, предоставят право выбора, я буду просить направить меня вначале служить в госпиталь невропатологом. Только прослужив там год или два, подам документы в адъюнктуру. Иначе какой из меня получится специалист и научный работник, если я не побываю на практической работе и не буду знать жизни флота. Папа целиком поддерживает меня, мама же считает, что, если предложат, надо сразу оставаться в адъюнктуре.