Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 24

— Стой! Кто идет?

От волнения голос прозвучал неестественно громко.

— Чего орешь на весь лес? Это я, Сикорский. Узнал?

— Узнал, — обрадовался Васятка. — Думал, чужой подбирается.

— Пошли со мной, — приказал Алексей.

Васятка уже сделал несколько шагов за командиром отделения — скорее бы убраться с этого опасного места, но вдруг остановился:

— А склад как же? Бросить боеприпасы без охраны?

— Наш батальон получил новое задание, а участок передается ополченческой дивизии.

К утру двадцатого августа батальону следовало занять позицию вдоль шоссейной дороги Кингисепп-Ленинград и остановить прорвавшуюся в тыл моторизованную группу врага. Ночи стояли августовские, теплые. К шести утра вышли на Кингисеппскую дорогу. С холма, где начал окапываться батальон, она была хорошо видна. Узкая полоска дороги сбегала в лощину, где клубился густой утренний туман, и снова ползла вверх. Ветер шевелил травы на нескошенных лугах. Вода в маленьком озерке казалась маслянистой, черной. Чуть в стороне кричала иволга. Звуки ее голоса напоминали звуки флейты.

Дмитриев распорядился вырыть посреди булыжного полотна, том месте, где вплотную к дороге подступали сосны, широкую канаву, устроить несколько завалов из деревьев. Он оказался в их батальоне единственным строевым офицером, который имел военное образование. Командиры взводов — недавние фельдшера, хоть и считались средними командирами, но не знали даже основ тактики. Сейчас они бестолково метались, по нескольку раз меняя позиции своим взводам, и создавали излишнюю нервозность. А строевик Акопян, как выяснилось, в прошлом всего лишь учитель истории в школе, закончивший в 1938 году четырехмесячные курсы командиров!

В томительном напряженном ожидании прошел час, второй, третий. Привезли обед в термосах и выдали по сто граммов водки. Многие курсанты, разморенные едой, водкой, теплом, уснули в своих окопчиках, подложив под головы пилотки. В одиннадцать утра стало известно, что прорвавшиеся танки и автомашины уничтожены подошедшей артиллерийской бригадой и батальону приказано передислоцироваться в Гостилицы. Шли по петлявшей среди наполовину убранных полей грунтовой дороге. День был облачный. Темные тучи низко нависли над землей. Налетов немецкой авиации не было. Вдоль обочин непрерывным потоком двигались беженцы. Проползли, тяжело оседая на рессоры, два автобуса с ранеными. В окна было видно, что раненые лежат на носилках в одном белье. Иногда чей-то перепуганный голос кричал с проезжающих мимо машин:

— Немец рядом! Вот-вот здесь будет!

Тогда шагавший рядом с ротой Акопян говорил зло:

— Сволоч! Паникер!

Гостилицы горели. По улицам с отчаянным визгом носились ошалевшие свиньи. Какой-то хозяйственный старшина тут же на улице застрелил двух из пистолета и погрузил в полуторку. В садиках рябило в глазах от красной смородины. Она засыхала, осыпалась. Собирать ее было некому. Земля была усеяна немецкими листовками. Они назывались «Пропуск». Пашка поднял одну и прочел: «Советские гардемарины! Переходите на нашу сторону. Мы вам дадим офицерский чин и женщин».

В пять часов вечера курсантскому батальону приказали грузиться на автомашины. Отделение Сикорского тоже готовилось к погрузке, когда донеслось по цепочке: «Младшего сержанта Сикорского к капитану Анохину!»

Начальник курса стоял под большим каштаном в кирзовых сапогах, с кобурой на широком ремне поверх кителя, пыльный, заросший густой черной щетиной. Он показался Алексею утомленным до крайности, даже чуточку растерянным. То и дело он озирался по сторонам, подзывал то одного, то другого, поглядывал на часы. Прошло, наверное, минут пять, прежде чем он заметил Алексея.

— Курс возвращается в Ленинград. Получен приказ наркома, — сказал он, и Алексей обратил внимание, как изменился его всегда сочный, хорошо поставленный голос. — Совершенно непонятно зачем, когда враг на пороге города… Здесь останется твое отделение. Будешь держать связь с Кронштадтом. Организуй круглосуточное дежурство в сельсовете у телефона. Завтра я вас заберу.

Когда на дороге скрылась последняя машина батальона, Алексею стало не по себе. Со всеми вместе и смерть не страшна. А сейчас их осталось только десять…

Часа через три в Гостилицы вошла длиннющая колонна ленинградцев для рытья окопов на оборонительном рубеже. Было еще светло. Отделение Сикорского в полном составе стояло на крыльце сельсовета и провожало женщин глазами. Молодые и пожилые, одетые во что попало — в ватники, кофты, пальто и халаты, обутые в сапоги, тапочки, туфли на высоком каблуке, повязанные платками, косынками, с распущенными по плечам волосами, они шли, негромко переговариваясь, и от их шагов в воздухе стояло пыльное облако. На плече у каждой женщины лежала лопата. Неожиданно из строя раздался голос:

— Алеша!

Алексей вздрогнул. Неужели звали его? Может быть, окликнули вовсе не его, а кого-то другого? Но тот же голос крикнул снова:

— Это я, Лина!

Около одиннадцати часов он разыскал школу, где расположилась часть прибывших. Во дворе дымили три полевые кухни и к ним тянулась, извиваясь, уходящая в темноту очередь. Лина оказалась в самом конце. Увидев Алексея, медленно шедшего вдоль очереди, она позвала:

— Алеша! Вы не меня ищете?

— Вас, — сказал он, подходя ближе и протягивая руку. — Вот как случай в третий раз сталкивает нас.

— Да, — рассеянно ответила она, глядя на него своими большими глазами и думая совсем о другом. — Папа всегда считал меня бесшабашной, а я оказалась трусихой. Все вокруг говорят, что немцы рядом. Стою и трясусь. — Лина тронула его за рукав. — Хорошо, что вы пришли, Алеша. Сразу стало спокойнее. — И, пододвинувшись ближе, снизив голос до шепота, наклонилась почти к самому уху, спросила: — Это правда, что они так близко?

— Точно не знаю, — так же шепотом ответил Алексей, заметив, что женщины вокруг стали прислушиваться. — Но думаю, что недалеко.

— Что же с нами будет?

Очередь медленно подвигалась к полевой кухне. Несмотря на поздний час, никто не уходил спать. Стоял конец августа. Этакое ласковое равновесие лета и осени. Днем солнце светило не так ярко, от встречного света не нужно было жмурить глаза. Земля, камни, бревна были теплы. Но вода в озере остыла. А ночи стояли безросные, прохладные и пахли горько, полынно. В такие ночи только гулять, обнявшись, с ней, например… Лина Алексею нравилась — ее голос, глаза, волосы, даже как стояла, рядом, зябко кутаясь в платок, как молчала. Ее лицо было сосредоточенным, задумчивым.

— Знаете, Алеша, я ведь в сущности очень одинока. Кроме папы и брата, у меня никого нет, — неожиданно проговорила она.

— А школьные друзья, подруги?

Лина не ответила. Часто она сама не могла понять себя. Общество подруг в школе раздражало ее, их разговоры казались ей мелкими, глупыми, на вечерах она скучала, быстро уходила, ни с кем не простившись. Зато мальчишки часто занимали ее воображение. Она мгновенно увлекалась, переставала делать уроки, по ночам сочиняла длинные письма в стихах, но никогда не посылала, делала много ошибок в контрольных, повергая учителей в смятение. Потом этот пожар души быстро затухал, она смеялась над своими увлечениями, недавние герои казались ей теперь глупцами, неуклюжими увальнями. Проходило время — и все повторялось снова. Она вспомнила, как в десятом классе ее поразил один парень. Это произошло в университетской библиотеке на каком-то диспуте. Встал долговязый, в очках, и крикнул:

— Кто читал «Жана Кристофа»?

— Я читала, — откликнулась она.

Парень подошел к ней и при всех поцеловал в губы.

— Отныне и навсегда мы с тобой духовные брат и сестра!

Она удивилась тогда, как сильно у нее застучало сердце. Бегала несколько раз на другие диспуты, чтобы вновь увидеть того парня, но он исчез. Больше она его не встречала. Мальчикам нравилась ее необычность, загадочность. Никто никогда не мог сказать, о чем она думает, что скажет. В классе за партой она всегда сидела одна. Ее считали гордячкой и называли Одинцовой. Характером она пошла в мать, натуру пылкую, неорганизованную, необязательную, всю жизнь поражавшую отца алогичностью своих поступков. Два года назад, на пороге сорокалетия, мама безумно влюбилась в режиссера, без колебаний бросила отца, ее с братом и укатила со своим Юрой в Сибирь. Лина тоже совершала странные поступки. Весной в середине апреля она откладывала все самые неотложные дела — могла пропустить контрольную в школе, обещанное свидание, день рождения брата — и отправлялась за подснежниками. Она садилась на поезд у Финляндского вокзала и ехала до самой маленькой станции-платформы Сосновая. На полях еще лежали не успевшие растаять остатки снега. Но вдоль набухшей влагой скользкой дороги едва заметными пунктирами прорезалась первая зелень. Когда скрывались дома поселка, она сворачивала в лес и медленно шла по мокрой, покрытой прошлогодней травой земле. Ветер с залива приносил сырые запахи моря, еще холодных полей, лежалых листьев. Внезапно сердце ее начинало быстрее биться. Она замечала, как под ивовым кустом мелькнул первый подснежник. Еще несколько шагов — и вот уже второй, третий, четвертый. Они чудились ей живыми существами, зорко наблюдавшими за ней. «Кто ты, девушка? Зачем пришла к нам в гости?» Подснежников становилось все больше. Они собрались кучкой на прогретой солнцем маленькой полянке, забелели по всему редкому леску, побежали дальше, в лощину, с которой еще не сошла талая вода. Она рвала их осторожно, наклоняясь низко, почти до самой земли, вдыхая нежный, ни на что не похожий аромат, и счастливо улыбалась. Открывая ей дверь, Генка говорил: