Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 46

— В нашем классе была очень популярна «бутылочка». Я всегда ждал, что горлышко укажет на Шурку Булавку, а она, как назло, останавливалась против косоглазой Надьки Фигун. — Миша улыбнулся в темноте каким-то своим мыслям.

Мимо промчался очередной состав с ранеными, простреляв освещенными окнами, как пулеметными очередями. Когда промелькнул последний вагон, Миша сказал:

— Если б не бегали от немцев, не было б таких неудач на Дону и Волге. Когда войска отступают, у них всегда огромные потери.

Алексей Сикорский молчал. Еще в Денисовке старшина роты стрелковой дивизии, выведенной для переформирования, рассказал ему, что дивизия за три дня наступательных боев на Калининском фронте потеряла восемьдесят процентов личного состава. Алексей не стал сообщать этого ребятам. У них не было страха перед противником. Одна злость да желание отомстить за все причиненное стране горе.

Главный терапевт Сталинградского фронта бригврач Зайцев смотрел на сидевшую против него на табурете молодую женщину всю в слезах и думал, что ему предпринять. Только что он получил от заместителя командующего фронтом приказание строго наказать военврача третьего ранга — эту самую женщину. Обстоятельства дела были не совсем обычны.

Заместитель командующего фронтом, человек в военных делах многоопытный и смелый, славился среди войск крутым нравом. После его визитов в дивизии и полки многие командиры не досчитывались нашивок на рукавах, а иной раз вместо полка получали роту. Подчиненные побаивались его и старались без крайней нужды не попадаться на глаза. Была у генерал-лейтенанта одна слабость — в свободную минуту любил слушать рассказы об амурных приключениях своих подчиненных. Несколько человек из его окружения при случае старались развлечь генерала такими историями. Неважно, если в них многие пикантные подробности были присочинены или попросту выдуманы. Недавно генерал-лейтенанту рассказали, что у командира одной из дивизий в самом разгаре пылкий роман с молодой врачихой полевого подвижного госпиталя. Генерал вспомнил, что именно на участке этой дивизии противник потеснил наши части, и приказал вызвать женщину к себе. Сопровождать врача начальник санитарной службы фронта приказал ему, главному терапевту. Ничего не подозревающая женщина сняла в приемной шинель, оправила гимнастерку, бросила взгляд на блестящие сапожки и вслед за бригврачом Зайцевым переступила порог блиндажа.

— Капитан медицинской службы Пучкова по вашему приказанию явилась.

— Является только черт во сне, а военнослужащий прибывает, — сказал генерал-лейтенант, отрываясь от бумаг и окидывая взглядом женщину.

Он был еще не стар. Седеющий ежик жестких волос упрямо торчал кверху, лоб и щеки бронзово-красные, губы под светлыми усами сочные, розовые. Женщина ему понравилась. Открытое нежное лицо, чуть полноватые губы, большие карие глаза смотрят прямо и смело.

— Ты что ж это, красавица, мешаешь воевать командиру дивизии? — добродушно спросил он, с удовольствием продолжая рассматривать женщину своими веселыми навыкате глазами.

— Как мешаю? — женщина удивленно смотрела на него. — Не поняла вас, товарищ генерал.

— Не понимаешь, как капитан может мешать воевать полковнику? Слишком долго держишь начдива в постели, а противник тем временем теснит его порядки.

Только теперь Пучкова поняла, что имеет в виду заместитель командующего. Она вспыхнула: лицо, уши, шея мгновенно залились пунцовым румянцем, глаза засверкали. Она сделала шаг к столу, спросила:

— А ты меня за ноги держал?

Главный терапевт обомлел. Он подошел поближе, шепнул женщине на ухо: «Возьмите себя в руки».

Но Пучкову, как выяснилось позднее, коренную чалдонку, уже невозможно было остановить. Она сделала еще несколько шагов к столу, настойчиво повторила, обращаясь к генералу на «ты»:

— Нет, ты ответь!

С немалым трудом Зайцев оттащил Пучкову от стола, спросил:

— Разрешите, товарищ генерал, я сам разберусь и накажу.

Сейчас Антон Григорьевич смотрел на женщину. Еще не остывшая после недавней сцены, Пучкова стояла молча у окна. Грудь ее высоко вздымалась. Тонкие ноздри гневно раздувались. Из больших карих глаз катились слезы, и он на какое-то мгновенье позавидовал командиру дивизии, если все рассказанное о его романе с этой женщиной было правдой.

— Езжайте к себе в госпиталь, — наконец, сказал он. — И спокойно работайте. Если спросят, скажите, что я объявил вам двое суток ареста.

— Мне все равно, — сказала женщина. — Я могу идти?

Едва она вышла на улицу, на пороге избы, где помещались главные хирург и терапевт фронта, появилась жена Лидия Аристарховна. Теперь она была военврачом второго ранга и занимала должность начальника медпункта штаба фронта.

— Ты узнавал о мальчике? — с порога спросила она мужа и, не дожидаясь ответа, набросилась с упреками: — Опять было некогда? Любые дела, только не забота о судьбе единственного сына. Ты дождешься, что Мишель затеряется среди сотен тысяч людей, и тогда уже ничто не поможет нам его отыскать. Иди звони, Антон, немедленно.

От дежурного бригврач Зайцев стал звонить в штаб армии, куда должна была влиться двести пятьдесят вторая стрелковая дивизия, в которой находился его сын. Неделю назад, получив последнее письмо сына и предполагая, что тот попадет в район Сталинграда, он принял ряд мер, чтобы перевести Мишеля поближе к себе. Переговорил с заместителем начальника штаба, и тот распорядился назначить рядового Зайцева в полк охраны штаба.

— Там видно будет, — сказал он. — Сын у вас тоже медик? В дальнейшем используем по специальности.

— Дивизия Курилова в армию Лопатина пока не прибыла, — сообщил профессор жене, вернувшись от дежурного по штабу. — Как только она прибудет, я выеду туда.

— Помни, Антон, Мишенька у нас единственный сын. — Лидия Аристарховна тяжело вздохнула, зачерпнула из ведра кружку воды, сделала несколько глотков и тихо вышла.

Профессор Зайцев достал из кармана полученное утром, но до сих пор непрочитанное письмо. На конверте стоял синий штампик: «Проверено военной цензурой». Письмо было из Кирова от Саши Черняева. «Дорогой дружище! — писал Александр Серафимович. — Спешу первым делом уведомить тебя, что Мишель вместе с курсом еще четвертого сентября выехал из Кирова. Думаю, что они попадут к вам. Я провожал его и взял слово, что он сообщит тебе и Лидуше о предстоящем приезде. Слово он дал неохотно, это заметили даже девочки, и буркнул: «Под крылышко к ним все равно не пойду». Возможно, он прав».

Антон Григорьевич перестал читать, задумался. Восемь лет они с Лидушей прожили, а детей все не было. Лидуша страдала, плакала, ежегодно ездила в Саки принимать грязи, посещала крупнейших специалистов… И вдруг эта неожиданная счастливая беременность и рождение Миши. Мальчик рос трудно. Они делали все, что требовала тогдашняя наука: укутывали новорожденного в стерильные пеленки, не допускали к нему даже самых близких знакомых, а показывали лишь издалека, ходили в масках, и все равно вскоре после рождения Миша заболел тяжелой формой пузырчатки новорожденных, а затем со странной и дикой последовательностью перенес все без исключения детские инфекции. Он рос способным мальчиком, у него великолепная память, быстрый, все схватывающий ум.

Антон Григорьевич понимал, что слепая любовь матери, ее стремление оградить сына от всех житейских трудностей и сложностей привели к тому, что Мишель вырос нерешительным, изнеженным, трусоватым. Круглый отличник, гордость школы, он на товарищей смотрел свысока и, если те не успевали, дома рассказывал о них только в насмешливом ироническом тоне. Это бесило Антона Григорьевича. Он начинал быстро ходить по кабинету и говорил сердясь:

— Совсем не все, кто учится плохо в школе, бездари и ничтожества. Многие великие люди были двоечники и едва переходили из класса в класс.

Но существенно повлиять на воспитание сына профессор не мог. Он всегда был занят наукой, своей клиникой, руководить которой стал рано, в тридцать шесть лет, хотел сохранить мир в семье, а всякий мужской разговор с сыном вызывал у Лидуши истерический припадок.