Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 61

— Миша Зайцев и Паша Щекин ранены и едут для долечивания в академический госпиталь.

Дочери сделали вид, что сообщение отца о скором приезде Миши и Паши им абсолютно безразлично, но по тому, как оживился разговор за столом, как заблестели их глаза, Александр Серафимович понял, что они обрадовались. «Вот притворы, — подумал он о дочерях. — В кого такие? Только не в покойную мать. Неужели в меня?»

Черняев постарался дать девочкам хорошее воспитание. Они неплохо играли на фортепиано, рисовали, бойко говорили по-немецки, много читали. Но внешне были непривлекательны — круглолицые, плотные, с жесткими черными волосами. И характерами обладали скверными — были высокомерны, язвительны, сварливы.

Юлька никогда не жаловалась на них, но он видел, как ей тяжело. Он бы вздохнул с облегчением, если бы они вышли замуж.

Дочери регулярно посещали вечера отдыха в Академии, участвовали в самодеятельности, даже выступали в спектакле «Затемнение в Грэтли», но ни с кем из курсантов серьезно не встречались. А жаль. Может быть, подобрели бы тогда и перестали мучить Юленьку своими подозрениями и придирками.

Глава 12

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МЕДИЦИНА!

Весна 1943 года была радостной. За январь и февраль наши войска разгромили и уничтожили мощную фашистскую группировку под Сталинградом, освободили Северный Кавказ, продвинулись на запад на шестьсот километров. Войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились и прорвали блокаду Ленинграда. Кончилась, наконец, мучительная и длительная полоса неудач и отступлений. Теперь инициатива на всех фронтах принадлежала нам. От этих новостей кружилась голова, хотелось громко кричать «ура», петь, танцевать.

Газеты печатали телеграмму Рузвельта Сталину, в которой президент США выражал восхищение успехами Красной Армии.

Радиоточки в палатах не выключались. Все ждали новых победных сообщений. Едва в репродукторе раздавались знакомые позывные и звучал голос Левитана, немедленно бросались любые дела и все устремлялись туда, откуда было лучше слышно. Прекращались ужин, процедуры, даже врачебный обход.

Профессор Мызников сначала внимательно слушал очередное сообщение «В последний час», потом извлекал из кармана плоскую флягу, наливал в крышку не более наперстка водки, выпивал, удовлетворенно крякнув и приговаривая: «За наших солдатиков». Заметив чей-либо удивленный взгляд, объяснял:

— Сие и монаси приемлют.

Третий месяц в шестиместной комнате бывшей городской гостиницы, а теперь палате военно-морского госпиталя, на базе которого располагались многие клиники Академии, лежали старший сержант Щекин и рядовой Михаил Зайцев. О чем только они не переговорили за это время! Вспоминали детство, недавний фронт, Акопяна, годы учебы, строили планы на будущее.

— Я на фронте часто жалел, что не знал немецкого, — откровенничал Пашка. — Ругал себя, дурака. Чего я его так ненавидел в школе, этот язык? До сих пор не могу понять. Моим соседом по парте был Аркашка Фонгарт. Он немного заикался. Едва немка входила в класс, как спрашивала: «Фонгарт, ты забиль сделать уроки?» — «Да, забиль», — говорил он. — «И ты, Щекин, конечно забиль?» — «И я забиль», — отвечал я. Тогда она немедленно выставляла нас за дверь. Ни одного немецкого слова в школе я не запомнил.

— А я наоборот — очень любил немецкий, — говорил Миша. — Ведь это язык Шиллера, Гете, Гейне.

Лечила их маленькая, похожая на колобок, ординаторша. Она вплывала в палату медленно, как старинный парусный фрегат, шедший под всеми парусами в почти безветренную погоду. На приветствия больных обычно не отвечала. Если она пальпировала живот, всегда было больно. Заметив, что больной морщится, она цитировала неизвестного мудреца:

— Чтобы добыть влагу в пустыне, нужно глубоко бурить скважину. Иначе влаги не хватит тебе, спутнику и верблюду.

При появлении докторши Пашка шептал Мише:

— Опять пришла бурить, кикимора.

Однажды она появилась в палате вместе с военврачом третьего ранга Пучковой. Миша не поверил собственным глазам. Пучкова подошла к его койке, поздоровалась, передала от отца письмо и маленькую посылочку.

— Я приехала на курсы усовершенствования, — сообщила она Мише. — И буду работать по соседству с вами.

Пучкова назвала адрес. Это был госпиталь, где лечился брат Лины Якимовой Геннадий. Месяц назад в газетах был опубликован указ о присвоении лейтенанту Якимову звания Героя Советского Союза.

От успехов на фронтах и радостного настроения, от того, что его окружали приятные лица и близилась весна, раны у Миши заживали быстро. В середине февраля ему уже сняли гипс, и он ходил теперь с палочкой, стараясь не очень наступать на больную ногу.

Пашка тоже поправлялся. Его сложный внутрисуставной перелом заживал на редкость удачно. Профессор Мызников обследовал Пашку на обходе, просмотрел рентгенограммы, хлопнув по животу, сказал сопровождающим его помощникам.

— Яко на собаси.

Едва приехав в Киров, Паша послал Лине открытку: «Я ранен. Лежу в клинике Мызникова. Очень хочу видеть. Павел».

Лина прибежала сразу. Она остановилась в дверях палаты, в наброшенном на плечи коротком халате, ища глазами Пашу, и лежавший у окна Миша заметил, какое у нее взволнованное, радостное лицо, и подумал, каким было бы это лицо, будь на месте Паши Алексей.

Не стесняясь раненых, Лина наклонилась и поцеловала Пашу, а потом долго и молча смотрела на него. Бледное лицо Пашки, окаймленное длинными баками, с пробивающимися над верхней губой темными усиками, было очень красиво. Иногда, неловко повернувшись и задев раненую руку, он морщился от боли и страдальчески кривил губы. Тогда Лина наклонялась к нему и, жалея, гладила Пашу по мягким волнистым волосам.

В первый день она просидела возле Пашкиной кровати, пока сестра не попросила ее уйти. Пашка проводил Лину до выхода, долго не появлялся, курил в одиночестве. В палату он вернулся задумчивым, лег на кровать, закинул здоровую руку за голову, устремив взгляд на желтоватый, давно не беленный потолок. Потом сказал, не поворачиваясь:

— Папу ее академиком избрали. Неплохой был бы тесть. Ты как считаешь?

И, не дождавшись ответа, сладко зевнул, повернулся к стене.

Бывая в клинике, Лина всегда подходила к Мише, интересовалась здоровьем, угощала чем-нибудь вкусненьким. Но, странное дело, ни разу не спросила об Алексее. И Миша считал, что либо Сикорский часто пишет ей и она все о нем знает, либо Пашка единолично занял место в ее сердце.

Так прошло два месяца.

Теперь Лина в госпитале не бывала, зато Паша возвращался поздно, к самому отбою, всегда веселый, сытый, и Миша не сомневался, что он проводит время с ней. Рядом с Пашей лежал разведчик с обмороженными в тылу у немцев ступнями. Веселый и смешливый парень, чей громкий хохот чаще всех нарушал тишину палаты, он однажды спросил Пашку:

— Слышь, корешок, ты чего это у своей девахи ночевать не остаешься? Я вместо тебя такой муляж сделаю, ни одна медсестра не догадается. Действуй по фронтовому, решительно.

Пашка ответил:

— Не учи ученого. Тут дело значительно серьезнее. О жизни, друг, думать надо. Захотел бы — давно б остался.

«Значит, все у них решено и остановка только за ним самим, — подумал Миша. Он испытывал сейчас к Пашке чисто физическую брезгливость. — Мой долг товарища сообщить Алексею обо всем, чтобы он не питал никаких иллюзий».

Миша уже сел за письмо, но, подумав, отложил в сторону. Оно может сильно огорчить приятеля. По собственному опыту он знал, как плохо получать на фронте такие письма. Почти неделю он колебался — писать или не писать, но когда Пашка однажды не пришел ночевать, решился. «Как твой друг считаю долгом известить, — без обиняков написал он, — Лина вовсю встречается с Пашкой и между ними в разгаре самый настоящий роман».