Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович. Страница 85

— Форвертс, гнида!

В траншее разведчиков встречал лейтенант, командир разведвзвода. Корнилов успел рассказать, что с ним произошло, увидел, как увели в землянку немца, наклонился к протянутой лейтенантом фляге с водкой и потерял сознание.

По характеру раны, неумело наложенному жгуту, по необычайной бледности больного было очевидно, что разведчик потерял много крови и ему необходимо срочное переливание. Но, во-первых, переливание крови они еще не проходили и Миша не знал, как оно делается, а во-вторых, ничего нужного для переливания в санчасти дивизиона не было. Миша понимал, что единственное, возможное в этих условиях, — попытаться вывести раненого из бессознательного состояния и срочно отправить в госпиталь.

Необычайное волнение, охватившее его в первые минуты, когда раненого внесли в санчасть, стало постепенно проходить. Мысль работала четко и ясно. Недавние опасения, что он опозорит себя и Академию, показались ничтожными, смешными. Главное сейчас помочь больному. Даже лентяй санитар, называвший его «Мыша», способный спать шестнадцать часов в сутки, преобразился и быстро выполнял все распоряжения. На примус поставили кастрюлю с водой, положили в нее кипятить шприц. Когда нагрелась вода, обложили раненого грелками и бутылками с горячей водой. Миша ввел ему морфий.

Не зря ребята говорили, что у Бластопора великолепная память. Стоило немного сосредоточиться, и он вспомнил все, слово в слово, что говорил Мызников на лекции о первой помощи при кровопотере.

— Гляди, Мыша, вроде получше ему! — радостно воскликнул санитар.

Действительно, губы раненого порозовели и он задышал ровнее. Вернулся лейтенант, разведчик. Ему удалось раздобыть подводу. На ней предстояло проехать до госпиталя четырнадцать километров по разбитой грунтовой дороге. Это два часа пути, не меньше. Перед отъездом следовало осторожно снять жгут и хорошенько забинтовать ступню.

— Надо же, как раз в ногу угодил, — сказал лейтенант, вероятно, имея в виду осколок, и отвернулся в сторону, чтобы не видеть раны. — Такой плясун был Федька. Бывало, как «цыганочку» начнет, никто не устоит. Поверишь, ноги сами в пляс идут. — Он вздохнул, засопел, и Миша увидел, что лейтенант белобрыс, худ и по виду совсем мальчик.

— Ты смотри, курсант, кусок ноги, что болтается, не вздумай отрезать, — строго сказал он, видя, что Миша берет ножницы. — Может, в госпитале врачи пришьют. Я в медицину верю.

— Вряд ли, — ответил Миша. — Оборван весь сосудисто-нервный пучок.

Вместе с лейтенантом, санитаром и еще одним разведчиком они осторожно перенесли раненого на подводу, лейтенант взял вожжи, и повозка тронулась.

Они проехали километров пять, не больше, когда Корнилов умер. Сначала Миша почувствовал, как и без того слабый пульс под его рукой еще больше ослабел, лицо раненого снова покрыла мертвенная бледность. Тогда он торопливо ввел ему под кожу кофеин с камфорой, влил в рот глоток водки. Это было все, что он мог сделать. Они накрыли мертвого с головой и повернули обратно.

Потом Миша видел много разных смертей. Его пациенты умирали в госпитале, где он работал, умирали дома. Но смерть его первого пациента потрясла Мишу. Корнилов был молод, моложе его на год. Если бы ему вовремя оказали помощь, он бы, конечно, остался жив, ну, может быть, немного хромал, носил специальную обувь. И хотя Миша понимал, что он лишь курсант третьего курса и не виноват в смерти раненого, ему казалось, что лейтенант молчит потому, что презирает его. Наконец он не выдержал и спросил:

— Вы презираете меня, товарищ лейтенант?

Лейтенант рассеянно посмотрел на Мишу.

— Что? — спросил он. — Презираю? Я о Федьке думаю. Замечательный был разведчик, страха совсем не имел, в самое пекло лез, считал, что заговоренный. — Вдали показались землянки дивизиона. — Зайдем, курсант, выпьем по чарке на помин души, — предложил лейтенант. — Понимаешь, горит все внутри, жжет, как огнем.

Из письма Миши Зайцева к себе.

1 декабря 1943 года.

Вчера утром на катере я пришел на полуостров Средний. Сегодня закончатся сборы медицинского состава и я уеду. Уже есть приказ об окончании практики. Здесь, на Среднем, совсем другая жизнь — электричество, магазин, клуб и даже девушки, хоть и единичные, как лейкоциты в нормальной моче. В письмах моих масса чепухи, второстепенных событий и мыслей. Но утешаюсь тем, что в них все чистая правда. Опишу свои терзания души и тела. Вероятно, вся жизнь состоит из этих терзаний и прав был Фрейд, что в молодости влечение полов друг к другу часто сильнее всех других желаний. Иначе, как можно объяснить, что я, горячо любя Тосю, мог совершить вчера такое, о чем сегодня стыдно вспомнить? Но опишу все по порядку.

Вчера в клубе был вечер отдыха. Из окрестных гарнизонов наехало много народа. Мест для ночлега всем не хватало, и я решил лечь спать в санитарной части. Пришел в одиннадцать, лег на свободную койку и уснул. Проснулся — около меня стоит девушка, санитарка. Я мельком видел ее днем. Она была курноса и ряба. Сейчас, в темноте, она показалась мне миловидной. Я понял, что она мыла пол. Но что за мытье полов ночью?

— Который час? — шепотом спросил я.

— Три. А почему вы вчера так рано пришли? — поинтересовалась она.

— Скучно было.

Санитарка нагнулась ко мне совсем низко, так, что ее глаза оказались рядом с моими. Я мгновенно обнял ее и поцеловал. Она не сопротивлялась. Рядом спали больные, за тонкой перегородкой посапывала аптекарша. Я торопливо оделся и мы вышли на крыльцо. Было морозно, ветрено, шел снег. Но меня бил жаркий озноб. По-моему, и ей в халате было жарко. Мы целовались, как безумные. Потом она вырвалась и ушла. Я не мог уснуть до утра. Мне было стыдно перед Тосей.

К осени 1943 года боевые дела краснознаменной бригады подводных лодок Северного флота были известны всей стране. Имена подводников Колышкина, Гаджиева, Лунина, Фисановича, Старикова, Видяева часто мелькали на страницах газет и журналов, звучали по радио. Только за 1942 год бригада потопила более пятидесяти транспортов и боевых кораблей противника. Нескольким командирам было присвоено звание Героя Советского Союза. Редко кто из экипажа подводных лодок не носил на кителе и суконке боевые ордена и медали.

В эту прославленную бригаду прибыл на практику в качестве стажера-фельдшера береговой базы курсант Василий Петров.

Стояла середина октября. Полярное лето медленно и неохотно уступало свои позиции зиме, ночи становились длиннее, но вечерами еще было светло. Только суживался горизонт, да отдаленные предметы казались зыбкими, расплывчатыми. И городок, и море, и обрывистый берег — все будто замирало, застывало в воздухе, легком и прозрачном. Матросы по привычке спали в казармах, закрыв окна шторами. Они помнили недавнее время, когда ночь от дня можно было отличить лишь по тишине и безлюдью.

Фельдшеров для дежурств по санитарной части береговой базы не хватало, многие лодки находились в море или на ремонте в Мурманске и флагманский врач бригады Усинский, высокий капитан с тонкими фатоватыми усиками, приказал поместить Васю прямо в санчасти. Благодаря усилиям энергичного Усинского санчасть бригады напоминала маленький госпиталь. Она занимала отдельный дом. В ней были просторная амбулатория, перевязочная, аптека, физиотерапевтический и зубоврачебный кабинеты, лазарет на двадцать коек. С утра до позднего вечера в санчасти толпились больные. Они приходили с подводных лодок и береговых частей бригады с царапинами, фурункулами, грибком, болями в пояснице и в горле, жалобами, что «крутит ноги и руки». Дежурный фельдшер и санитары ставили им банки, делали клизмы, смазывали мазями, грели лампой «соллюкс», закапывали капли в уши и носы. Старослужащие матросы в санчасть ходить не любили, зато салаги, недавно прибывшие в бригаду из учебных отрядов, испытывали к санчасти пламенную страсть. Эта страсть, правда, была недолговечной. Уже через месяц-два опасная и трудная профессия подводника захватывала молодых матросов, посещать санчасть становилось некогда. В санчасть ходили лишь настоящие больные или откровенные сачки. И тех и других было немного. Но именно перед приходом Васятки прибыло молодое пополнение. Любовь новичков к санитарной части Усинский объяснял так: на боевых кораблях молодых матросов, всего несколько месяцев назад оторванных от теплой материнской груди, встречает хриплый голос боцмана, холодное неприветливое море; полная опасностей изнурительная служба. Санитарная часть — единственное место, этакий оазис, где тепло, светло, где можно пожаловаться на недомогание без риска услышать насмешки товарищей и где добрый ангел в лице бывшего борца санитара Тимофеева осторожно забинтует своими огромными ручищами твой поцарапанный пальчик.