Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - Коган Галина Фридмановна. Страница 10

Впрочем, действительные причины злоумышленных поджогов могли бы быть определены с полною достоверностью лишь в том случае, когда бы преступники были обнаружены и, сознавшись в своем преступлении, объявили о целях, руководивших ими при совершении поджигательств. Между тем почти все арестованные по подозрению в поджогах, несмотря на старание следственной комиссии привести их к чистосердечному сознанию, упорно запирались при допросах в возникшем против них обвинении и изобличить их в том не представлялось никакой возможности по неимению в виду фактов. Вообще комиссия при производстве исследования о причине бывших здесь пожаров и при собрании доказательств для улик лиц, обвинявшихся в поджигательстве, постоянно встречала препятствия к достижению своей цели по недостатку необходимых для того данных и в особенности свидетельских показаний" [99].

Итак, арестованные освобождены, поскольку невиновны, суду преданы лишь учитель Викторов, спьяну пытавшийся поджечь школу в Луге [100], и "опасный преступник" 12-летний солдатский сын Ненастьев. О таких "результатах" можно было келейно сообщить царю, но публиковать их к всеобщему сведению, конечно, было невозможно, а потому правительство молчало.

Власти молчат, а реакционное и перепуганное умеренно-либеральное "общество" продолжает обвинять в поджогах левых. Об этом пишут не только историк А. А. Куник Погодину [101] и Тютчев жене [102], но и Тургенев Анненкову [103] и Кавелин Спасовичу [104]. Обвиняя революционные круги, все они оправдывают наступившую реакцию, большинство требует репрессий [105]. В этих письмах опять-таки чувствуется влияние газетных статей.

К известным уже ранее письмам-откликам на пожары мы добавляем еще два, публикуемые ниже: Ивана Аксакова к Самарину и Аркадия Россета к Валуеву. По вопросу о виновниках они одного мнения, расходятся лишь в тактике, которой должно придерживаться правительство. Один требует гласности, дающей возможность бороться с левыми, другой — репрессий. Второе письмо представляет особый интерес, поскольку, как мы увидим далее, Валуев не только учел высказывания Россета в своих дальнейших действиях, но мысли и отдельные фразы использовал в ряде своих распоряжений и даже в докладах царю. Это неизвестное нам ранее письмо показывает, как Валуев прислушивался к мнению правых кругов и в соответствии с ним поворачивал свой административный рычаг.

12-13 июля 1862 г. Аксаков в огромном письме, извлечения из которого мы приводим, писал Самарину:

"…Посылаю тебе "Молодую Россию" и еще другие две прокламации. Последние обе совершенно бледнеют в сравнении с первой! "Молодая Россия", к несчастью, была довольно сильно распространена в столицах, и едва ли есть в Москве лавочник, который бы не слыхал или не прочел ее. Эта прокламация (еще до пожаров) наполнила народ ужасом, в точном смысле слова. Я это знаю от людей наших, слышавших о ней в трактире, от полотеров, натирающих полы у нас в доме, и проч. Она заподозрила еще сильнее в глазах народа грамоту, науку, просвещение — дары, исходящие из наших, господских рук. Прибавь к этому слухи о заговорах на жизнь царя, создавшие целые легенды. Полотер, например, рассказывал у нас в доме людям, как царь делал смотр в Петербурге солдатам после того, как открыт был заговор, и объявил им, т. е. нижним чинам и унтер-офицерам, что он надеется на них, а не на офицеров, потому что "вы (солдаты)веруете в бога, так же как и я верую, а офицеры не веруют". То же самое деление на верующих и неверующих применяет народ к себе и к "господам" <…> Народ, разумеется, не понял прокламации, но разобрал в ней только то, что она проповедует безбожие, неуважение "к отцу и матери", брак не вменяет ни во что и хочет зарезать царское семейство <…> Положение публицистов теперь очень щекотливо. Писать правду нет возможности: это значило бы указывать пальцем раздраженному народу на сословие и без того сильно им заподозренное — сословие ученых и учащихся. Мне говорили люди, заслуживающие доверия, что правительство затрудняется в оглашении следствия именно потому, что главными виноватыми в поджогах оказываются — студенты Медико-хирургической академии и учитель уездного училища. Впрочем, студенты, кажется, не сознаются. Тургенев рассказывал мне (он был на пожаре Щукина двора) — он слышал собственными ушами, как самый простой серый мужик кричал: это профессора поджигают. "Профессора, студенты" — эти слова стали уже знакомы народу! И немудрено. Студенты своими демонстрациями в Москве и Петербурге отрекомендовались народу с самой невыгодной стороны: он тогда познакомился с ними.

Разумеется, целая партия в Петербурге и в журналистике упорно отрицает существование политического характера в поджогах и даже самые поджоги, но я думаю, что никто, по совести, этого не думает, а считает нужным так говорить, чтобы удержать правительство от реакции. Но это маневр ошибочный: самое лучшее требовать гласности суда над обвиняемыми и полнейшей свободы печати. Не знаю, что докажет следствие, но что поджог, как средство, возможен в принципе и истекает логически из учения "Молодой России" — это вполне доказывается самою этою прокламацией). Кажется, ты получаешь "Русское слово". Прочти в майской книжке (последней) статью о французской революции какого-то Попова. Это оправдание террора и возведение террора в учение, в принцип! Разумеется, я не думаю, чтобы "Современник" и "Русское слово" были в связи с авторами прокламации и с поджигателями, — но что последние суть их законнорожденные духовные детища, хотя и не желаемые, в этом нет сомнения. Также нет сомнения и в том, что при свободе книгопечатания эти детища были бы убиты в самом зародыше <…> Конечно, лучшей услуги оказать правительству нельзя было, какую оказали эти господа — "Молодая Россия". Действительно, народ еще теснее сблизился с царем, и не только с царем, но и с петербургским правительством. Недоверие к образованному сословию возросло еще более. А правительство бестолковым запрещением журналов и закрытием всех воскресных школ еще более утвердило народ в этом недоверии" [107].

Судя по письму, Аксаков мог бы протянуть руку Суворову и повторить его фразу из ответа Головнину:

"1861 г. — вся публика была на их стороне. 1862 г. — совершенный контраст и без пожаров" [108].

Правда, в отличие от Суворова, он настаивает на гласности и свободе книгопечатания, но нужны они ему для того, чтобы при них — и в первую очередь благодаря последнему — враждебное направление, как он надеется, будет убито "в самом зародыше" [109].

Поневоле вспомнишь отзыв Боборыкина в письме к Пыпину:

"Иван Сергеевич Аксаков, как и прежде, производит на меня впечатление тупого чиновника по славянофильским делам" [110].

Развернутую программу правых кругов дает в письме к Валуеву 3 июня (по ошибке датированного 3 мая) брат А. О. Смирновой и знакомый Пушкина и Гоголя, Аркадий Осипович Россет, в 1860-х годах генерал-лейтенант и председатель Временного распорядительного комитета по устройству южных поселений Министерства государственных имуществ:

"<…> Пишу под впечатлением скорбного чувства последнего пожара и толков, возбужденных им в обществе. Кажется, правительство и наше легкомысленное общество наконец убедилось, что пожары — поджоги, а поджоги — в связи с воззваниями, прокламациями и подложными манифестами, которые, как ходят слухи, десятками тысяч уже проникли во внутренние губернии. Вчера приехавший из Москвы Д. Н. Свербеев мне говорил, что там положительно утверждают, что их уже видели на улицах.