Второго Рима день последний (ЛП) - Валтари Мика. Страница 28

– Войдите, сёстры,– пригласил я. – Кошелёк у меня дома.

Молодая монашка спряталась за спину старшей и склонила голову. Я потерял самообладание и схватил молодую монашку за руку. Она не сопротивлялась.

Прибежал перепуганный Мануэль.

– Господин, ты не в своём уме,– предостерёг он меня криком. – Люди забьют тебя камнями, если ты применишь силу к монашке.

Старшая монашка ударила меня в лицо костлявым кулаком и стала бить по голове деревянной тарелкой. Но закричать она не отважилась.

– Войдите,– повторил я. – Мы соберём толпу.

– Твой командир прикажет тебя повесить,– сказала старшая монашка с угрозой, но всё же обернулась и с сомнением посмотрела на свою спутницу. Та согласно кивнула головой. Выбора у неё не было: я крепко держал её за руку.

Когда Мануэль закрыл за нами ворота, я сказал:

– Узнаю тебя. Я бы узнал тебя в любой толпе. Неужели, это действительно ты? Как это возможно?

Её била дрожь. Потом, вырвав руку из моей руки, она быстро сказала своей спутнице:

– Это какая-то ошибка или недоразумение. Я сейчас выясню, а ты пока побудь здесь.

Из этого я сделал вывод, что она не настоящая монашка, давшая обет, иначе ей нельзя было бы оставаться со мной наедине. Я проводил её в комнату. Закрыл дверь. Сорвал с неё вуаль и заключил в объятия. И только тогда, обнимая её, я почувствовал в своём теле дрожь и не смог сдержать рыданий. Настолько сильны были моё отчаяние, мои сомнения, моя страсть. Сейчас это всё взорвалось в моей душе. Мне сорок лет. На пороге осень. Но плакал я навзрыд, как ребёнок, пробудившийся от кошмарного сна в безопасной тишине родного дома.

– Моя любимая,– говорил я сквозь слёзы. – Как ты могла так поступить со мной?

Капюшон соскользнул с её головы. Она сбросила с себя и отшвырнула в сторону чёрный плащ, будто стыдилась его. Её лицо было бледно, волосы не острижены. Она уже не дрожала. Её глаза ясные, золотые, гордые светились любопытством. Кончиками пальцев она провела по моей щеке, потом посмотрела на них, как бы пытаясь понять, почему они вдруг стали влажными.

– Что случилось, Иоханес Анхелос? Почему ты плачешь? Или я была такой нехорошей?

Я не мог говорить. Лишь смотрел на неё и чувствовал, что лицо моё пылает как в юности. Её ресницы опустились, прикрыв карие глаза.

– Я действительно думала, что уже освободилась от тебя…,– пыталась она продолжить, но голос пресёкся, румянец окрасил лицо и шею. Она отвернулась

Стояла ко мне спиной и была такой беззащитной, доверчивой. Я положил руки ей на плечи. Мои ладони соскользнули на её грудь. Затаив дыхание, я наслаждался совершенством, обаянием и первой дрожью её пробуждающегося тела. Наши губы встретились. Мне показалось, что в этом поцелуе она доверила мне свою душу. Светлая звенящая радость наполнила меня. Ничего тёмного не осталось во мне. Моё желание было чистым как родник, ясным, как пламя.

Я прошептал:

– Ты вернулась.

– Отпусти меня,– попросила она. – У меня дрожат колени. Я не могу стоять.

Она опустилась в кресло, облокотилась о стол, подперев ладонями голову. Удивительно близкие, родные её глаза смотрели прямо на меня.

– Мне уже лучше,– сказала она погодя дрожащим голосом. – Минуту назад я боялась умереть в твоих объятиях. Я не знала, не догадывалась, что моё чувство к тебе так сильно.

А может, и знала,– продолжала она, глядя на меня так, словно не могла наглядеться. – Наверно, поэтому я и осталась в городе, хотя поклялась себе, что никогда больше не стану встречаться с тобой. Поклялась, чтобы хватило смелости остаться. Я как ребёнок пыталась обмануть саму себя.

Она тряхнула головой. Её волосы – из золота. Кожа – слоновая кость. Брови – высокие дивные дуги. Взгляд – золотокаштановая нежность.

– Я избегала встреч, не хотела быть узнанной тобой, но не могла хотя бы изредка, издалека не видеть тебя. Наверно, скоро бы я пришла к тебе сама. Как монашка, я теперь такая вольная, как никогда прежде. Могу свободно гулять по городу, разговаривать с простыми людьми, чувствовать ногами уличную пыль, протягивать скромную деревянную тарелочку и получать подаяние за благословение. Иоханес Анхелос, я многому научилась за это время. Я готовилась к встрече с тобой, хотя сама об этом не догадывалась.

Я посмотрел на её ноги. Кожаная подошва сандалий была привязана к голым ступням. Ремешки оставили алые следы на белой коже. Ноги покрыты уличной пылью. Но это ноги живой женщины, не рисованной богини. Она действительно изменилась.

– Как это возможно?– спросил я. – В ту ночь мы говорили с твоим отцом. Он позвал меня к себе. Сообщил, что ты отплыла на критском судне.

– Отец ничего не знает,– ответила она просто. – Он всё ещё считает, что я отплыла. А я купила себе место в монастыре, в который иногда уходят благородные дамы, чтобы общаться с богом. Живу там как заплативший за себя гость под именем Анна. Никто не интересуется ни моей фамилией, ни семьёй. Монастырь имел бы неприятности, будь я разоблачена. Поэтому, моя тайна это и их тайна тоже. Если я вдруг захочу там остаться до последних дней моей жизни, то мне дадут другое имя. Я как бы рожусь заново, и никто никогда не узнает, кем я была когда-то. Теперь ты один знаешь всё, ведь от тебя скрыть я не могу ничего.

– Уж не хочешь ли ты и в самом деле остаться в монастыре?– со страхом спросил я.

Анна посмотрела на меня фиглярским взглядом сквозь ресницы:

– Я совершила великий грех,– попыталась она изобразить вину. – Обманула отца. Наверно, мне придётся его замаливать.

Но мне всё ещё было не понятно, каким образом ей, так ревностно опекаемой, удалось убежать. Она рассказала, что отец решил выслать её на Крит, чтобы спасти от рабства у турок или латинян. Но её мать больна и не могла ехать вместе с ней. Поэтому, она противилась решению отца с самого начала. В сумерках её вместе со слугами и вещами перевезли на судно. Оно было переполнено беженцами, заплатившими за свои места сумасшедшие деньги. Во всеобщей неразберихе она вскочила обратно в лодку, и матросы перевезли её назад на берег. Пройдёт немало времени, прежде чем отец узнает о её исчезновении.

– Теперь я свободна. Пусть думают, что я упала за борт и утонула. Для отца ещё большей неприятностью было бы узнать, что я его обманула. Не могу даже себе этого представить.

Мы долго сидели молча, глядя друг на друга. Нам этого было достаточно. Я чувствовал, что ещё немного, ещё хотя бы улыбка или мимолётное прикосновение и моё сердце не выдержит, разорвётся. Я понял её, когда она говорила, что боялась умереть в моих объятиях.

Потом костистые пальцы постучали в дверь. Строгий голос старшей монашки позвал с возмущением:

– Ты ещё там, сестра Анна?

Я слышал, как Мануэль напрасно пытается её успокоить.

– Сейчас приду,– крикнула в ответ Анна Нотарас. Потом она повернулась ко мне, коснулась пальцами моей щеки и сказала, обжигая взглядом:

– А теперь я должна идти.

Но уйти просто так она не могла. Привстала на цыпочки, чтобы ещё ближе заглянуть в мои глаза, и тихо спросила:

– Ты счастлив, Иоханес Анхелос?

– Я счастлив. А ты, Анна Нотарас? Ты счастлива?

– Я очень, очень счастлива.

Она открыла дверь, и старшая монашка ворвалась в комнату с деревянной тарелкой, занесённой для удара. Анна успокоила её, взяла под руку и вышла с ней из дома.

Я схватил голову Мануэля и поцеловал в обе щёки:

– Да благослови и сохрани тебя господь бог!

– Тебя тоже. И пусть он будет милостив к твоей душе,– ответил он, придя в себя от изумления. – Монашка!– добавил он с улыбкой и потряс головой. – Монашка у тебя в комнате! Может ты, наконец, оставишь латинян и перейдёшь в единственную истинную веру?

15 марта 1453.

Весна уже видна в городе повсюду. Босые дети продают цветы на перекрёстках улиц. Парни дуют в свирели на пустырях среди руин. Нет звука красивее и меланхоличнее. Я благословляю каждый прожитый день. Благословляю каждый день, который мне ещё предстоит прожить.