Таганский дневник. Книга 2 - Золотухин Валерий Сергеевич. Страница 128

Иногда кажется, что Валерий Золотухин, это, правда, касается записи последних десяти лет, как бы отстраненно, но с умыслом любуется самим действием изложения на бумагу каждодневных мыслей. Он как бы или вроде бы предполагает, что это высказанное сокровенное непременно будет обнародовано-напечатано. Золотухин — человек крестьянской закваски, с хитрецой и прищуром глаз, которые даются с самым начальным деревенским замесом. Его простаком не назовешь. Он и правду-матку врежет в глаза, и промолчит, когда надо, и стенку прошибет, двигаясь к своей цели.

Вообще, если честно, неуютно при случае стать героем чьих-то мемуаров. Что называется, при жизни и читать про себя, хорошего или плохого, при жизни самого мемуариста. Это жуткое состояние знаю по себе, ибо и сам несколько раз оказывался в таком двойственном положении. Чтобы не быть голословным, назову лишь мемуарную книгу Мариэтты Шагинян «Человек и время», книгу Андрея Вознесенского в вагриусовской серии «Мой двадцатый век» и особенно толстенный фолиант под названием «Долгое будущее» несколько лет назад скончавшейся знаменитой переводчицы и певицы Татьяны Ивановны Лещенко-Сухомлиной, в котором моему скромному имени посвящено чуть ли не полтома. Причем самое жуткое (но разве мог я знать, что моя спутница по парижскому житью-бытью, с которой я жил в одной гостинице, вела дневник) то, что Татьяна Ивановна записывала каждый мой шаг и далеко не всегда награждала меня лестными характеристиками. Несмотря на возраст летописицы, не дотянув до векового юбилея несколько лет, она дождалась издательского подарка, а я до сих пор испытываю всю гамму противоречивых чувств по отношению к человеку, перед которым преклонялся.

Приношу извинения за личное лирическое отступление, но полагаю, что в данном контексте оно кстати. Но мои переживания по части разоблачительных пассажей в мемуарах моей современницы меркнут по сравнению с теми убийственными характеристиками, которые дает Валерий Золотухин близким своим людям, друзьям, коллегам, женам, любовницам. Особенно это касается Владимира Высоцкого, Леонида Филатова, Юрия Любимова, Вениамина Смехова, бывшей любимой жены Нины Шацкой…

Одним словом, по-моему, Золотухин попал в десятку, его дневники не только не скучны и не мелки, в них и впрямь целая эпоха нашего лицедейства, конкретности взаимоотношения культуры и государства, талантливых режиссеров и убогих чиновников, бездарных ремесленников от искусства и гениев. Конечно же, ему повезло, когда прямо из своего алтайского захолустья, из колхозного житья-бытья он влился в коллектив самого яркого театра страны и сблизился с актерами, которые в ту пору являли собой центр духовного притяжения для миллионов людей. Вот почему отныне жизнь и судьба Высоцкого, творческие метания Любимова, да и вся история театральной жизни Москвы будут неполными без знакомства с уникальными дневниками прославленного актера.

Выпытывая Валерия Сергеевича о том, как же все-таки он решился на рисковый словесный прорыв, как хватило духу в течение почти сорока лет быть распахнутым перед будущим читателем, он разразился горячим монологом, который при следующем переиздании можно включить в обозреваемую мной книгу:

— Я это все читать не могу, не могу я читать это. Если бы я целиком рукопись увидел, то не решился бы ее печатать, по крайней мере сидел бы дома и выправлял бы, редактировал, убирал бы «похабные» места, а на х… мне эта работа нужна. «Вам нравится?! Вот и печатайте». Конечно я понимал, «на что поднимаю руку», но в этом и есть… храбрость что ли, когда не знаешь, что тебя ждет впереди… Но вот любопытно, через двадцать лет будет ли эта книга кому-нибудь интересной?

…А ведь я ничего не могу изменить, ну хотя бы в моих отношениях с Ириной. Знали бы вы, как еще раз перевернулась моя жизнь, когда 16 января 2000 года моя Ирина упала с трехметровой конструкции прямо на деревянный помост. Как полгода нянчил я ее по всем операциям, по всем больницам. Как отвез я ее в Склифосовского со слезами на глазах и молил Бога, чтобы цел остался позвоночник. Я так боялся, что редкий ее организм и индивидуальность телесной конструкции, а она гибкая, как кошка, не сможет более играть на трубе вниз головой, делать шпагаты, выписывать кульбиты, играть на скрипке, и даже петь, а ведь у нее абсолютный слух. Когда профессор сказал мне приговорно «операция», я чуть не сошел с ума, а он добавил: «Операция! Если она хочет нянчить детей, если она хочет на турнике крутить солнце». Она в гипсе пролежала полтора месяца. Потом долгая реабилитация. А во Франции с Авиньоном Любимов подписал важный контракт и ждал восстановления Ирины. Торопил, сам не зная, кого. Ибо театральная машина не останавливается и ни на что не обращает внимание. И Ирина победила, она ночи не спала в Авиньоне, так болело плечо и спина. Оказалось, что врачи не доглядели компрессионный перелом позвонка, почти не показываемый рентгеном. И в спектакле она была на высоте, никто ничего не заметил.

…Мне видится, что Ирину просто сглазили. В ее падении было что-то мистическое. Я все время молился, я просил Бога спасти ее, а получается, я просил Его простить мне мой грех.

…Алла Демидова, о которой Золотухин пишет с пиететом, не в восторге от дневников: «Он пропил свой талант, — считает она, — у него это идет рефреном через всю книгу. Когда-то он был очень талантливым и очень тонким человеком. Да, при нем осталось имя, способности, опыт, которые все закрывают, но рожден он был на большее. Ведь как актер он тоньше и интереснее Высоцкого. Высоцкий все бросил в костер. И наркотики, о которых мы никогда не говорили, и о которых все сейчас пишут. И я одна из немногих понимала, что они ему нужны, чтобы удержаться на высоте. На пределе связок. В золотухинских записях, конечно же, об этом сказано, но далеко не все.

15.06.1966.

Выпустили «Галилея». Высоцкий играл превосходно, просто блеск, но сегодня играл Калягин. В первый раз, как будто в сотый.

— Успех такой же. Неужели каждый может быть так легко заменен? Страшно. Кому тогда это все нужно?

26.01.1968.

Вчера Высоцкому исполнилось тридцать лет. Удивительный мужик, влюблен в него, как баба. С полным комплексом самых противоречивых качеств. На каждом перекрестке говорю о нем…

14.12.1968.

Вчера на репетиции шеф: — Есть принципиальная разница между Губенко и Высоцким. Губенко — гангстер. Высоцкий — несчастный человек… любящий театр.

4.10.1969

…Полковник Кравцов встречался с высоким лицом из КГБ Бобковым, тот обещал оторвать башку Баскакову и Романову, если те утвердят Высоцкого… и «дело не в его песнях, а в его поведении»… Кумир нарушил правила игры? Любовь и роман с Мариной Влади обернулись ему ненавистью толпы. Толпа не может простить ему измену с западной звездой.

1901.1997 (воскресенье)

Интервью в «Спид-инфо» с Дарьей Асламовой приведет к скандалу, катастрофе. Ну, туда нам всем и дорога! «Не лжет только фантазия» (Франсуа Мориак).

20.09.1997 (суббота)

50 лет Тамаре Владимировне Золотухиной! Господи, спаси и сохрани ее и детей ее. Помилуй ее, и дай ей до шестидесятилетия дожить, а там и дальше. Храни семью нашу, Господи. Сейчас я пойду за цветами жене моей единственной и неповторимой по своей глубине совести и ума, и к тому же женственности. А то, что болезни искорежили ее, так что же теперь делать? Другого бы ей мужа…

16.01.1998 (пятница, Мариуполь)

Вчера за вечерей вспоминали с шефом Целиковскую.

— Сколько ты прожил с Шацкой?

— 15 лет.

— Да, тоже срок. А я двадцать. Терпеливые мы с тобой люди, — сказал шеф, усмехаясь.

— Ты мне скажи, женишься ты на мне или нет?

— Думаю, что не женюсь.

Слово сказано, и теперь будь, что будет, но знать она должна.

Сейчас опять разыграется трагедия, слезы, истерика. В последнюю встречу она прижала меня к себе и выдохнула: «Единственный мой, любимый, неповторимый»…

…Если я пойду с кем-то под венец, то только с ней, с Тамарой.

Хочется читать и читать, и узнавать у автора воспоминаний все, что творилось вокруг него в огромном пространстве времени. Да, подробности убивают, и для тех, кто не понимает слова, скажу, именно они держат литературу. Не красоты стиля, вычурное воплощение замысла, а именно дотошность, микроскопичность всего, что творит Человек и Время. Чем в свое время поразила и Мопассана, и Франса, и Золя, и целое поколение интеллигентных людей гениальная художница Мария Башкирцева в своих, вышедших уже после ее смерти дневниках: подробностями ощущения трагедии бытия, мятежностью души и сердца, деталями быта, ярким словесным всполохом, в котором горела и Россия ее родная и приютившая ее Франция…