Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945 - Гофман Иоахим. Страница 36

Можно подытожить, что советские солдаты, находившиеся в руках немцев, все без исключения были людьми, объявленными вне закона своим правительством лишь потому, что они позволили себя пленить вместо того, чтобы умереть в бою [296]. И именно эти миллионы красноармейцев, которые своими действиями, желая или не желая того, повернулись к советскому режиму спиной, т. е. потенциальные союзники немцев, были подвергнуты ужасам и страданиям плена, которые частично объясняются крахом транспортной системы на восточном театре военных действий, но должны были иметь и другие важные причины. Ведь иначе было бы непонятно, почему именно условия в лагерях военнопленных в Генерал-губернаторстве [оккупированной Польше. – Прим. пер.], где не было значительных транспортных проблем, и даже в лагерях на территории рейха имели губительные последствия [297].

Тем временем любое освещение вопроса об обращении с советскими военнопленными в Германии должно было исходить из фундаментального факта непризнания Советским Союзом как Гаагских конвенций о законах и обычаях войны 1907 года, так и Женевской конвенции 1929 года. Международный комитет Красного Креста также считал это обстоятельство решающим и разъяснил, что вследствие этого Германия в отношении Советского Союза не была связана данными договорами. Если на этом фоне попытаться внести ясность в причины судьбы советских военнопленных до весны 1942 г., то выявляются прежде всего три момента. Во-первых, техническая невозможность, особенно в зимний период, соответственно обеспечить миллионную массу советских солдат, во многих случаях попавших в плен уже в смертельно изможденном состоянии. Во-вторых, целенаправленные акции уничтожения, предпринятые оперативными группами охранной полиции и СД, жертвами которых в первое время становились – хотя и далеко не в таких масштабах, как утверждается – «нетерпимые элементы», т. е. в первую очередь неугодные в политическом и расовом отношении, среди которых и представители народов Средней Азии и Кавказа, очень часто именно непримиримые противники советского режима, которые расстреливались из-за своей, порой чужеродной, внешности как символы большевизма, неверно трактуемого как «азиатский» или «монгольский», или просто потому, что они были обрезаны [298]. И, наконец, действия или бездействие, наблюдавшиеся хотя и в меньших масштабах и в конкретных случаях трудно доказуемые, которые основывались на политическом ослеплении или человеческом равнодушии многих немцев и, конечно, многих военнослужащих вермахта.

Оценки числа красноармейцев, погибших в немецком плену в результате голода, эпидемий или насилия, далеко расходятся. Число «десятки тысяч» или даже «сотни тысяч», называемое по прозрачным мотивам в советских публикациях [299], при этом столь же несостоятельно, как распространяемое прежде всего в западногерманской публицистике число 3,3 миллиона или даже называвшееся совсем недавно также завышенное число – 2,525 миллиона [300]. Критический анализ неисследованного оригинала «Отчета о местонахождении советских военнопленных по состоянию на 1.5.1944 г.», составленного Верховным командованием Вермахта [301], и других документов приводит к результату, что число погибших в немецком плену советских солдат могло составить около 2,1 миллиона – по сравнению с 1,110–1,185 миллиона немецких пленных, умерших в Советском Союзе в основном уже после завершения войны. Основной причиной массовой смертности должна была быть техническая несостоятельность, но, в определенном объеме, как говорилось, и злая воля или, по крайней мере, недостаток доброй воли. Как ни оценивать эти явления, в одном нет сомнения: для сталинского режима то обстоятельство, что в немецком плену погибли более 2 миллионов советских солдат, объявленных «дезертирами», «изменниками» и «преступниками», могло быть только на руку. Ведь, поскольку вести о положении в немецких лагерях военнопленных со скоростью ветра разнеслись по Красной Армии и в тылу, советская пропаганда получила теперь убедительный аргумент, чтобы удерживать советских солдат от сдачи в плен немцам. Ущерб, нанесенный высокому поначалу престижу немцев обращением с советскими военнопленными, больше нельзя было полностью возместить даже тогда, когда условия в лагерях военнопленных после зимы 1941/42 гг. начали улучшаться и вскоре стали терпимыми.

Хотя судьба советских солдат, попавших в немецкий плен, с полным основанием называется в известном письме протеста рейхсминистра Розенберга шефу ОКВ генерал-фельдмаршалу Кейтелю от 28 февраля 1942 г. «трагедией величайшего масштаба» [302], то картина была бы все же неполной, если игнорировать более ранние усилия, направленные на сохранение жизни и здоровья советских военнопленных. Так, шеф иностранного отдела и управления разведки и контрразведки ОКВ адмирал Канарис уже 15 сентября 1941 г. в основополагающей памятной записке шефу ОКВ потребовал применения принципов международного права и к советским военнопленным и одновременно выдвинул возражения против появившихся незадолго до этого суровых предписаний общего управления ОКВ по вопросу военнопленных [303]. То, что в этом и других подобных демаршах прикрывалось военно-практическими мотивировками, в действительности, как тотчас неодобрительно констатировал Кейтель, являлось «солдатским пониманием рыцарской войны», которое вновь и вновь пробивало себе путь среди высших офицеров вермахта. В качестве примера этой позиции приведем признание генерал-фельдмаршалом фон Боком 9 ноября 1941 г. безраздельной ответственности армии за «жизнь и безопасность ее военнопленных» или решительность, с которой высказался, например, генерал-полковник люфтваффе Рюдель 19 декабря 1941 г. за человечное обращение с советскими военнопленными [304]. Невозможно переоценить в этом отношении прежде всего практические меры ведомства генерал-квартирмейстера в Генеральном штабе сухопутных войск.

Генерал-квартирмейстер своими приказами от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 г. установил пищевые рационы, обязательные при содержании всех советских военнопленных, находившихся на оккупированных восточных территориях, включая районы подчинения командующих вермахтом на Украине, в Прибалтике (Остланд) и Польше (Генерал-губернаторство), а также в Норвегии и Румынии [305]. Уже поверхностное изучение этих норм снабжения показывает полную несостоятельность попытки, предпринятой известной стороной, связать Главное командование сухопутных войск и генерал-квартирмейстера с гитлеровской «политикой уничтожения» на Востоке именно из-за этих приказов [306]. Ведь даже рационы, предоставленные неработающим советским военнопленным, оказались не только теоретически в принципе достаточными, они были, если провести сравнение, отчасти даже существенно выше, чем у обычных немецких потребителей еще в течение лет после завершения Второй мировой войны, а потому никак не могли явиться подлинной причиной массовой смертности. Поэтому перед историком встает лишь вопрос о том, выполнялись ли или могли ли выполняться распоряжения ОКХ и, если нет, то по каким причинам выполнение отсутствовало. Ввиду огромных сражений в окружении осенью 1941 г. с их гигантским числом пленных при этом следует учесть еще один момент. А именно то, что советские военнопленные «из-за длительного периода голодания» до и во время сражения – частично они «не получали в бою никакого довольствия в течение 6–8 дней» – «даже при наличии достаточного питания физически больше не были в состоянии принять и использовать соответствующую пищу». «Из почти всех пересыльных лагерей сообщалось, – докладывал квартирмейстер при командующем тыловым районом группы армий «Центр» 8 декабря 1941 г., – что пленные после первого приема пищи попросту падали и умирали». Это состояние смертельного изнеможения [307], о котором сообщается единодушно, может объяснить, почему, например, из 64 188 советских солдат в финском плену умерли не менее 18 700 – почти треть.

В целом, во всяком случае, можно констатировать, что соответствующие командующие тыловыми районами групп армий и коменданты тыловых армейских районов в рамках своих ограниченных возможностей стремились улучшить положение военнопленных [308]. Вплоть до сентября 1941 г. питание военнопленных, похоже, и было в определенной мере достаточным. Скачкообразный рост численности пленных после огромных сражений осени 1941 г. совпал с ухудшением продовольственного положения в германских армиях на Востоке и, наконец, с полным крахом транспортной системы. Тем не менее на всей оперативной территории зафиксированы усилия, чтобы, насколько можно, подготовить жилые помещения к зиме, по крайней мере, приблизительно достичь «приказанных», «предписанных», «установленных» пищевых рационов и, если необходимо, заменить отсутствующие виды продуктов другими. Например, квартирмейстер при командующем тыловым районом группы армий «Север» дал «всем продовольственным службам и складам, а также хозяйственным командам» «строгое» указание «выделить причитающееся по приказу ОКХ продовольствие для лагерей военнопленных». Точно так же квартирмейстер при командующем тыловым районом группы армий «Центр» пытался, «используя все имеющиеся возможности (пекарни, захваченные мельницы, трофейные склады и т. д.), в значительнейшей мере обеспечить питание пленных», хотя положение с подвозом носило катастрофический характер и у немецких войск центрального участка. По территории группы армий «Юг» можно назвать 11-ю армию генерал-полковника фон Манштейна, которой, несмотря на трудные условия подвоза, «используя все предоставляемые возможности», все же удалось действительно выдать «приказанные продовольственные рационы» и путем постоянного контроля «питания, одежды и жилищ» уже в конце 1941 г. настолько укрепить состояние здоровья военнопленных, что смертность – по крайней мере, на этом участке – снизилась до минимума.