Повести и рассказы - Мильчаков Владимир Андреевич. Страница 10

— Знаю, — еле слышно прошептала Турсуной.

От ее былого упорства не осталось и следа. Гулкий голос ишана казался ей громом, грохотавшим под сводами обширной комнаты. Она только мельком видела горящий взгляд Исмаила Сеидхана и теперь не решалась поднять на него глаз. Ноги девушки подкашивались. Казалось, еще мгновение — и она без чувств упадет на ковер, застилающий пол.

Исмаил Сеидхан заметил впечатление, произведенное им на Турсуной, и был доволен тем, что довел девушку почти до обморока. Снова прежним добродушно-снисходительным тоном он закончил:

— Иди с миром и помни, что только смирение перед богом и его служителями приличествует мусульманке и спасет ее от загробных мук. Будь беспрекословна воле своего почтенного отца. Слабый женский ум бессилен перед кознями дьявола, а поступками убеленных сединой мужчин руководит промысел божий. Иди с миром и будь покорна.

Пошатываясь, почти без памяти, вышла Турсуной из комнаты. Войдя к себе, она рухнула на постель и залилась горькими слезами.

Тургунбай, закрыв за дочерью двери, снова опустился на край ковра неподалеку от ишана. Приложив правую руку к сердцу и склонившись до полу, он хрипловатым от волнения голосом произнес:

— Светоч веры! Я до последних дней своей жизни буду вспоминать великое благодеяние, оказанное вами. Моя дочь вошла сюда непокорной и дерзкой, а вышла усмиренной и плачущей. Поистине вы совершили чудо.

— Твоя дочь — чудесный драгоценный камень, брат Тургунбай, — заговорил Исмаил Сеидхан. Сейчас его голос звучал не совсем уверенно, словно, произнося лестные для Тургунбая слова, ишан думал о чем-то другом. — Этот драгоценный камень надо беречь. Он может украсить жизнь благородного и добродетельного человека, но может послужить и оружием величайшего соблазна. А что если твоя дочь действительно уедет в Ташкент, если, подпав под влияние отступников от корана и шариата, она встанет на путь разврата и греха? Что тогда будет с тобой? Что скажут о тебе все почтенные люди Ферганы?

Тургунбай даже почернел при одной мысли, что дочь способна так опозорить его седины. Закрыв лицо руками, он низко наклонился над ковром и сдавленным голосом проговорил:

— Убью! Своей рукой зарежу, если такое случится.

— Если зло случится, то смерть только покарает преступницу, но не исправит совершенного зла, — задумчиво проговорил Исмаил Сеидхан и затем, после недолгой паузы, добавил: — Твою дочь надо выдать замуж. Выдать за добродетельного и благородного человека.

— Первому нищему отдам. Пусть только посватает человек, твердый в вере, настоящий мусульманин.

— Я, пожалуй, знаю одного такого, который женится на твоей дочери. И за дочь тебе заплатит дорого и большого приданого от тебя не потребует, — понизив голос и даже наклонившись к Тургунбаю, проговорил Исмаил Сеидхан.

— Кто же это такой? — заинтересовался Тургунбай. — Если вы мне укажете мужа для моей дочери, то я его приму с благодарностью. Это, конечно, почтенный и твердый в вере мусульманин…

— Конечно, конечно, — с некоторым самодовольством подтвердил ишан, — он очень твердый в вере мусульманин. За это я могу ручаться. Ну, и почетом, — голос ишана зазвучал подчеркнуто смиренно, — и почетом он пользуется немалым, хотя, может быть, и не совсем заслуженно. Может, и не достоин он того почета, с которым относятся к нему правоверные.

— Кто же это, святой отец? — загорелся любопытством Тургунбай. В его практичном мозгу мелькнула догадка, что ишан сватает его дочь за какого-нибудь из своих родственников. Породниться с самим высокочтимым Исмаилом Сеидханом — о подобной удаче Тургунбай не мог и мечтать. Кто он такой? Рядовой богатей из маленького захолустного селения? Таких в любом селении целая дюжина найдется. И никто из них не может похвастаться родовитостью. А ведь Исмаил Сеидхан — из шахимарданских ходжей. Он ведет свой род от самого святого Али. Породниться с потомком святого… Тургунбай даже вспотел при одной мысли об этом.

— Кто же это такой? — нетерпеливо повторял он. — Скажите, светоч веры. Не таите.

— Есть в Шахимардане скромный слуга всемогущего, — с хитрой улыбкой глядя в взволнованное лицо Тургунбая, заговорил ишан, — недостойный хранитель святой могилы Али, ишан Исмаил Сеидхан. Разве плохим мужем был бы он для твоей дочери?..

Обрадованный неожиданным сватовством, Тургунбай так и не заснул в эту ночь.

После того, как все было решено, когда Исмаил Сеидхан назвал крупную сумму, которую он уплатит за Турсуной, причем подчеркнул, что уплатит золотом, Тургунбай сам уложил высокого гостя на ворох толстых стеганых одеял. Он с почтительной бережностью укрыл худое, поджарое тело ишана новым шелковым покрывалом и вышел во двор.

Стояла густая предрассветная темнота. Тишина была такая, что, казалось, кроме Тургунбая, нет кругом никого, что весь Ширин-Таш вымер, исчез с лица земли, растворился без остатка в душной темноте. Даже неугомонные охрипшие от лая собаки спали.

Тургунбай не мог спать. Неожиданная радость гнала от него сон. Первым делом он кинулся на женскую половину дома. Но двери в комнату Турсуной были заперты. Тургунбай несколько раз негромко постучал и вполголоса окликнул:

— Дочка, проснись. Открой дверь. Это я!

Но за дверью было тихо.

«Вот уснула — не добудишься. С испуга, наверное», — с неудовольствием подумал Тургунбай, но постучать или окликнуть громче не решился. Комната гостя была совсем рядом, и шум мог побеспокоить ишана.

Он прошел под навес, где хрустели клевером лошади Исмаила Сеидхана и его спутников. Боясь наткнуться на лошадь, Тургунбай остановился, пытаясь разглядеть что-либо в темноте. Но разглядеть ничего не мог. В глубине навеса кто-то заворочался и встал на ноги.

— Кто там? — шепотом спросил Тургунбай.

— Это я, хозяин, Баймурад, — раздался ответный шепот.

— А как люди гостя, накормлены ли? Довольны ли?

— Всем довольны, хозяин. Целый котел плова съели. Теперь храпят вон там в клевере.

— А где Джура?

— Домой спать ушел. Говорит, устал очень, целый день в поле работал. Я один лошадей кормлю. Всю ночь, только приляжешь, и опять вскакиваешь.

Ничего не ответив Баймураду, Тургунбай повернулся и направился к террасе. Он тихо поднялся по ступенькам сел, привалился спиной к столбу, поддерживающему кровлю, и задумался.

Радостны были мысли Тургунбая. Он видел себя тестем святого ишана Исмаила Сеидхана. И на него, на Тургунбая, падает отблеск сияния святости, которой окружен ишан. Он слывет первым человеком в Ширин-Таше, да и не только в Ширин-Таше… Теперь уж Абдусалямбек не будет особенно дорожиться, договариваясь насчет калыма за свою дочку. Пожалуй, и не заикнется. Каждому лестно породниться с тестем хранителя могилы святого Али.

Одно только неприятно было Тургунбаю. Исмаил Сеидхан категорически возражал против богатой шумной свадьбы. Он, наоборот, хотел все сделать скромно, без всякого шума, без всякого свадебного праздника. Тургунбай, конечно, даже в мыслях не посмел бы сомневаться в правильности поступков ишана. Однако ему было очень жаль, что не удастся утереть нос тем, кто раньше поглядывал на него свысока, и, в первую очередь, этому торгашу Миршарабу. Уж он, Тургунбай, не пожалел бы ничего для праздника. Много лет в Ширин-Таше говорили бы о свадебном пире, устроенном им, Тургунбаем, породнившимся с самим Исмаилом Сеидханом. «Ничего, — успокоил сам себя Тургунбай, — устрою пир, когда сам женюсь на дочке Абдусалямбека». И, завернувшись поплотнее в стеганый халат, так как утро наступало холодное, Тургунбай углубился в свои радужные мечты. Время от времени он взглядывал на двери, ведущие в женскую половину. «Спит дочка и не знает, какая радость ожидает ее утром», — усмехаясь в бороду, размышлял старик.

Однако Тургунбай ошибался. Турсуной тоже всю ночь не сомкнула своих заплаканных глаз.

Когда девушка, вернувшись к себе, с плачем упала на постель, Ахрос, спавшая в пустой развалившейся кладовушке на женском дворе, проскользнула вслед за Турсуной в комнату. Присев около постели подруги, она положила руку на ее вздрагивающее от рыданий плечо.