Константиновский равелин - Шевченко Виталий Андреевич. Страница 17

пило иллюзию таинственности и сказочности ночи. Но как только Алексеи вновь взялся за лом, как только его обдало брызгами грязной и теплой воды, а в нос ударил крепкий запах мужского пота, он вновь ощутил всю суровую необходимость, всю реальную сущность этого беззаветного ночного труда.

Алексей молча и сосредоточенно долбил землю, прислушиваясь к веселым репликам своих товарищей, но в то же время как-то странно и неприятно щемило под ложечкой при мысли о том, что бой, гремящий сейчас где-то за дальними холмами, может докатиться до этого рубежа. В который раз Алексей с досадой спрашивал себя: «Неужели это страх?» — и не мог найти точного ответа.

Вот так же он чувствовал себя, когда в детстве впервые вздумал прыгать в реку с пятнадцатиметровой ветлы, вот так же он чувствовал себя перед тем, как пришлось вскочить в пылающее окно объятого пожаром дома, спасая малолетнюю девочку. Но ведь оба раза тогда он преодолел это неприятное чувство. Значит, он сможет справиться с ним и теперь?

На днях Алексей слышал от одного бойца, как дерутся наши ребята там. на передовой. В один небольшой хуторок немцам удалось войти только тогда, когда были перебиты псе его защитники, все до одного! Окруженные батарейцы, расстреляв весь боезапас, вызывают на себя по рации огонь своих же батарей. И так везде! Ни один камушек, ни один бугорок не отдается врагу без смертельного боя. Так будет и здесь! И здесь будет битва до последнего человека, как в том хуторке, ставшем непреодолимой преградой на пути врага.

И Алексей, все сильнее взмахивая ломом, вдруг ощутил, как совсем исчез холодок под ложечкой, как отчаянной, разухабистой силой налились все мышцы, и сразу же приподнятый, возбужденный тон шуток и реплик его товарищей стал близким и понятным.

— Алешка! Ты что это так часто до ветру ходишь? Немца дрейфишь? — весело обратился к нему Колкин, будто только сейчас заметив его возвращение.

— Что же ты, родной, раньше молчал, что ты в курсе дела! — так же весело отвечал Зимскнй.

Псе, «то находился рядом, уже наэлектризованные смехом, вновь дружно расхохотались. Колкин, не найдя сразу ответа, тоже хохотал вместе со всеми, отчаянно махнув рукой. Бывший невдалеке Гусев тихо сказал своему соседу, скромному и незаметному Демьянову:

— Небось все к Лариске шляется за утешением!

Демьянов ничего не ответил. Он старался вообще побольше молчать и, что бы вокруг пи случалось, не выражал ни радости, ни смятения. Трудно было понять, чего желает и о чем думает этот человек, и даже Гусев, тяготевший к нему больше, чем ко всем остальным в равелине, сказал ему однажды:

— Слушай, ты какой-то плоский. Семен! Как из картона вырезанный. Нет в тебе трех измерений!

И на это Демьянов ничего не ответил, аккуратно приглаживая ладонью реденькие волосы, а Гусев зло, в сердцах сплюнул.

Со вчерашнего дня, когда Евсеев объявил в равелине суровый приказ, Демьянов еще больше замкнулся в себе, л. хотя он по-прежнему молчал, Гусев всей душой чувствовал, что тот боится, боится так же, как и он сам, и это заставляло Гусева держаться поближе к нему. Что бы там ни было, Гусев всегда находил в нем молчаливую поддержку, а это было сейчас самым главным. В такое время, когда душа находилась в страхе и смятении, просто невозможно было оставаться одному. О том же, чтобы примкнуть к Знмскому и ему подобным, которые вот сейчас дерут глотки, не могло быть и речи! Ведь и так ясно, что все проиграно! Гибнет целая армия, которую беспощадно сметают с последних клочков крымской земли бронетанковые скребки врага, а они хотят выставить на их пути жалкую горстку почти невооруженных бойцов.

И Гусев со злобой сжимал кулаки, всей душой противясь чьей-то злой и беспощадной воле.

— Пет уж, товарищи начальнички! Сами, сами полыхайте здесь!—скрипел он в ярости зубами, ожесточенно сплевывая стекающую обильно по лицу дождевую воду, л только для виду ковырял ломом землю, думая все время об одном — как развязаться с проклятой судьбой, забросившей его в самое пекло—в обреченный на уничтожение равелин!

Часам к трем ночи дождь стал стихать. Где-то, совсем уже далеко, мягко перекатывался гром, и на самом горизонте падала в море разветвленным нервом угасающая молния. Потянуло предутренней свежестью, в надвинувшейся вдруг со всех сторон тишине отчетливо слыша* лось падение каждой капли. Как-то постепенно утих шум и среди работающих. Уже не было слышно ни смеха, ни выкриков. Утомившись, люди работали теперь молча, сосредоточенно долбя землю, и только раздавалось короткое уханье ломов да покрякивание в такт ударам.

Внезапно в темноте раздался звонкий голос лейтенанта Остроглазова:

— Внцмание, товарищи!

Люди остановились, разогнули спины и приготовились слушать. Раздалось еще несколько одиночных ударов, и установилась полная тишина.

Убедившись, что его слышат, лейтенант продолжал:

— Капитан третьего ранга Евсеев приказал всем, кто еще в состоянии это сделать, без отдыха продолжать работу. Остальные могут отдохнуть до пяти часов утра. Прошу при решении этого вопроса учесть крайне тревожную и напряженную обстановку, диктующую нам самые жесткие условия для отдыха и сна. Лично я остаюсь с вами на все время работ!

Раздался одобрительный гул голосов. Вновь застучали ломы и заскрежетали лопаты. Люди не хотели терять ни минуты времени и теперь напряжением волн прогоняли усталость. Где-то рядом со всеми, сняв китель и закатав рукава, с ожесточением вгонял лом в землю лейтенант Остроглазов.

— Та-ак,— протянул Гусев, бросая свой лом на землю и вытирая о штаны руки.— Пойдем соснем, Семен. Нечего надрываться: организм — не железо, он отдыха требует.

II, видя, что Демьянов колеблется, Гусев притянул его к себе вплотную и зло зашептал в ухо:

— Чего думаешь? Чего думаешь, болван! Отрыть ссбо могилку всегда успеешь! Айда!

Он круто повернулся, и Демьянов послушно поплелся за ним. Вместе с ними ушли еще три человека, которые действительно пошатывались от усталости.

Оставшись работать, Знмскнй первые несколько минут с трудом преодолевал неприятную вялость всех мышц: казалось, они внезапно сделались ватными. Лом стал вдруг неимоверно тяжелым и ускользал из негнущнхея, непослушных пальцев. Но постепенно силы вернулись к нему, и осталось только острое, щемящее чувство голода, которое никак не удавалось прогнать. И чтобы забыться, он стал думать о Ларисе, но не о той, которая реально су-шествовала, а о той, которая любила его так же беззаветно, как и он сам. о Ларисе, дарящей ему нежные поцелуи вместе с запахом прохладной кожи девичьих щек. о Л арисе — возлюбленной, жене и даже —- он думал и об этом! — матери его детей.

Это всегда помогало, и на этот раз он так увлекся мечтой, что даже не заметил, как подкрался ранний и короткий летний рассвет. *

Утро настало беспокойное и тревожное.

Решив во что бы то ни стало взять Севастополь, враг не жалел ничего. Грохотала его дальнобойная артиллерия, держа под обстрелом крупнокалиберных снарядов бухты и город. В воздухе постоянно висело до сорока фашистских самолетов, без счета сыпавших бомбы на стонущую от разрывов землю. Бушевали пожары, с которыми трудно было бороться из-за отсутствия людей и воды. Колоссальное грязно-бурое облако дыма не пропадало над Севастополем и медленно уволакивалось небольшим ветерком в сторону моря.

В это утро уже три раза налетали бомбардировщики врага на равелин, и, поддаваясь разрушительной энергии тола, крошились, оседали стены из векового камня. Работать стало почти невозможно. Неоконченными лежали окопы и траншеи. Люди прятались в нижних помещениях равелина. По не успевали отгрохотать последние разрывы, как вновь все бросались к лопатам и с ожесточением долбили более податливую после дождя землю.

К семи часам среди работающих вновь появились Демьянов и Гусев. Отоспавшись в одном из закоулков равелина, где их никто не тревожил, они имели бодрый и самодовольный вид. Остальные, те, кто работал со вчерашнего дня, ни на секунду не сомкнув глаз, уже с трудом поднимали ломы, и веки у них смежались сами собой, особенно с той поры, когда стало по-настоящему припекать утреннее солнце.