Константиновский равелин - Шевченко Виталий Андреевич. Страница 29

Несколько секунд Евсеев пристально, не отрываясь, рассматривал Калинина, словно старался угадать, кого ему прислали в такой ответственный момент, а затем легко встал и быстрыми шагами подошел к батальонному комиссару. Они немного постояли, смотря друг другу в глаза и проникаясь симпатией друг к другу. И сразу, будто они были давно знакомы, обращаясь на «ты», Евсеев стал расспрашивать:

— Ну, скажи, откуда к нам? Давно ли?

— Сегодня прилетел! Прямо из Москвы! Только что окончил академию имени Ленина.

— Из Москвы! — повторил Евсеев. — Ну, как она там, наша матушка? Как там народ?

— А сна — стоит! — улыбнулся Калипнч. — И народ на высоте! За вами тут затая дыхание следят. Верят, что выдержите!

— Да, да! — горько закивал Евсеев. — А мы отходим. Пока отходим! Не настало, наверное, еще наше время! Кстати, — всем корпусом повернулся он к Калинину, — ты знаешь наш боевой приказ?

— Знаю! В штабе сказали! — становясь серьезным, ответил Калинин.

— Ну, и... — испытующе посмотрел Евсеев па комиссара.

— Я сам попросился сюда, — тихо сказал Калянин.

— Хм! — только и смог произнести Езсеев от чувства восхищения и удовлетворения. — Да ты, оказывается, золотой человек! Ну ладно, ладно, не буду! — добавил он в ответ на протестующие жесты Калинина. — Сам не люблю дифирамбов! Знаешь что, — переменил Евсеев тему, — расскажи-ка лучше о Москве. Как там сейчас живут? Мне уже не верится, что на свете есть другая жизнь, кроме фронтовой.

— Живут трудно, — отвечал Калинин.— Сам знаешь — сейчас все идет для фронта. А вот я, — Калинин вновь улыбнулся, — вчера сельтерскую воду пил!

— Да ну? — удивился Евсеев, облизывая губы. — С сиропом?

— Представь себе, с сиропом! — подтвердил Калинин. — И продавщица такая, вся в белом, как в мирное время, и очередь у киоска. А? Здорово? Вот ведь полгода назад такого не было?

— Да-а, — согласился Евсеев. — Налаживается жизнь.

— Вода — что! — заговорщически наклонился Калинин. — Я тебе вот что скажу. Видел в Москве целый состав наших новых штурмовых самолетов. Летчики не нарадуются! Классные машины! Скоро, скоро немчура взвоет!

— Вот об этом ты и расскажешь людям! — обрадовался Евсеев. — Пусть знают, что за силы накапливает страна! А то ведь некоторые того... Приуныли... А сейчас иди мойся, чистись, словом, приводи себя в порядок. Располагайся как хочешь в этой комнате, а я схожу распоряжусь, пока не поздно, насчет эвакуации раненых.

Калинин с готовностью кивнул головой, уже деловито, с нескрываемым удовольствием стягивая пропотевший китель. Затем подошел к столу и залпом выпил два стакана воды.

— Прости, не сельтерская! — шутливо усмехнулся Евсеев, задержавшись на мгновение в дверях. Калинин ответил широкой белозубой улыбкой, с добродушным нетерпением махнув рукой — «ладно, иди».

Взглянув на чемодан, он полез за полотенцем и мылом, наткнулся на распухший от бумаг, но аккуратный конверт и не удержался — достал небольшую фотографию и долго-долго, не отрываясь, держал перед собой. Курчавый худенький мальчуган, нежно обхватив шею ма-терн, смотрел в аппарат большими и добрыми, как у отца, глазами. Мать прижалась щекою к щеке сына, как неоценимое сокровище притянув его к себе. И у матери, и у сына глаза говорили о разлуке и печали, и Калинин, глубоко вздохнув, спрятал конверт на самое дио чемодана. Но от воспоминании уйти не удалось. И с чего бы они ни начинались, мысли всегда приходили к тому, что определило его дальнейшую судьбу.

Месяц назад, после окончания академии, его вызвал к себе в кабинет генерал. Начальник академии был слишком радушен, что делало его непохожим на себя и заставило Калинина насторожиться. Усадив Калинина в кресло и задав ряд пустяковых, не относящихся к делу вопросов, давая ему привыкнуть к обстановке, генерал произнес без дальнейших обиняков:

— А мы, Иван Петрович, решили оставить вас у себя!

Калинин медленно встал. Поднялся и генерал. Оба

немного помолчали. Затем Калинин решился переспросить:

— Как у себя, товарищ генерал?

— У себя, у себя! — нс допуская дальнейших возражении, быстро проговорил генерал. — Будете работать в академии на кафедре философии. Вы ведь окончили первым и к тому же — прекрасный педагог! А\ы будем очень рады видеть вас в своей семье!

— Но ведь я... — начал Калинин.

— Ваш рапорт? — перебил генерал. — Ничего, ничего! Здесь тоже фронт! Надо же кому-то готовить кадры! Да к тому же преподавать не каждому дано. Одним словом, завтра и приступите к делу. Начальник кафедры вас уже ждет!

Пожимая на прощанье протянутую руку, Калинин упрямо посмотрел в лицо генерала, и тог, чутьем уловив, что батальонный комиссар не сдался, потянулся, с его уходом, к телефонной трубке:

— Пал Сергенч? — назвал он начальника отдела кадров. — Это я. Узнал? Ну. здравствуй, старина! Я насчет Калинина. Так ты помнишь наш уговор?.. Да, да. Л рапорт его спрячь подальше... Подальше, говорю!.. Ничего! Поживет — привыкнет; там и без него обойдутся, а мне он очень нужен... Ну, будь здоров! Всех благ!

Генерал повесил трубку и задумался, барабаня паль-нами по столу. Затем одобрительно усмехнулся и произнес вслух:

— Нет, а все-таки молодец! Нс будь ты здесь так нужен, я бы первый отправил тебя, куда бы ты только ин пожелал!..

Дома Калинин рассказал, что его оставляют при академии. Вид при этом он имел расстроенный и недовольный. Жена же была очень обрадована и весь вечер счастливо заглядывала ему в глаза:

— Ведь это хорошо, Ваня! Правда? Так будет поспокойнее. Не всем же воевать!

Да, он и сам знал, что так будет и «поспокойнее» и безопаснее. Но когда забывал о личном, когда начинал думать о великом пожаре, охватившем страну, когда представлял себе, как тысячи и тысячу честных, настоящих патриотов идут, не щадя себя, сквозь этот испепеляющий огонь, когда начинала назойливо сверлить мысль, что спрятался он в эту тяжелую минуту за спинами своих соотечественников, он становился противным самому себе и говорил жене полные горечи слова:

— Нет, Галина! Я так не смогу! Ты сама не захочешь жить с человеком, чужими жизнями спасающим свою шкуру!

— Вайя! Зачем ты так! — укоризненно качала она головой.— Ты ведь не сам — тебя оставили. Значит, ты нужней здесь!

Калинин горько улыбался:

— Это могло бы послужить самооправданием, если бы я хоть на минуту забыл о Родине! Галочка, друг мой! Ты знаешь, если я останусь, я буду всю жизнь считать себя подлецом!

В тот же вечер он написал письмо в Центральный Комитет. По военной линии путь был отрезан.

Прошло около месяца. Калинин каждый день ходил в академию и уже не верил в успех своей просьбы. Однажды его срочно вызвали в кабинет к генералу. Войдя, он застал начальника академии в мрачном расположении духа. Генерал машинально мял в руках какой-то листок бумаги, потом свернул его в трубочку, но спохпа-тнлея и, аккуратно разгладив пальцами, заговорил:

— Та-ак! Значит, обошел меня? Признаться, не ожидал такого поворота дел!

Калинич подошел поближе, пытаясь заглянуть в листок. Уловив это движение, генерал зачастил:

— Смотри, смотри! О тебе тут сказано! Как и просил, пойдешь па передовую! — и вдруг, неожиданно встав, он быстрыми шагами подошел к Калинину и, сжав в объятиях, поцеловал с каким-то ожесточением, кольнув коротко остриженными усами:

— Ну, с богом! Раз добился — иди! И желаю тебе большой удачи! Нет, ты все-таки, черт возьми, молодец!

Уже потом, в самолете, вспоминая всю эту сцену, Калинин с мягким теплом думал о генерале, и ему порой становилось неприятно, что так обидел старика. М только сознание, что делал это ради большого, важного дела, вносило в душу целительное успокоение. II еще чувствовал удовлетворение, потому что летел в осажденный Севастополь, летел туда по своей собственной воле, сам напросившись па этот трудный участок фронта, и было это платой за то вынужденное отенживание, которое не давало ни сна ни покоя вплоть до этого дня...

В четыре часа дня к равелину подошел катер, вызванный Евсеевым для раненых. Деревянная пристальна уже давно была сметена бомбами, и катеру пришлось остановиться, нс доходя до берега (боялись сесть на камни), со стороны равелина, обращенной в море.