Приключения капитана Кузнецова - Кулик Сергей. Страница 28

Обратно я нес колбасу и остаток копченой медвежатины, орехи и сушеные ягоды. Идти стало тяжелее, но приходилось спешить, так как в шалаше осталось еще груза не меньше, чем на два похода: сушеные грибы и медвежья шкура, туески с соленой черемшой и копченая рыба, мука из корневищ и золото.

На фоне непривычной синеватой снежной белизны то справа, то слева зеленеют островки чешуйчатых восковых листочков брусники. Словно застывшими каплями крови насмерть раннего лета они густо усыпаны алыми душистыми ягодами. Но нет времени останавливаться, полакомиться подношением вечнозеленой северной красавицы, и я осторожно обхожу ягодники сторонкой. Только вечером останавливался на отдых, а на рассвете опять шагал по знакомой проторенной тропке.

Поход от шалаша к землянке занял три дня, а девятнадцатого октября я опять вернулся к шалашу за следующей партией груза. В этот раз я забрал почти все продукты и медвежью шкуру. Чтобы легче было тащить, сделал в шкуре прорез для головы и надел ее на себя шерстью вверх, как это делали наши предки в каменном веке. Связки нанизанных на нитки грибов надел на шею, как ожерелье. И, думаю, не только ребятишки, а и взрослые прохожие шарахнулись бы в разные стороны, встретив меня на улице в таком одеянии. Длинная черная борода, косматая шкура огромного медведя и ожерелье из грибов скорее напоминали ряженое страшилище или шамана неизвестного племени, чем военного пилота современных реактивных самолетов. Вечером и всю ночь словно лопатой сыпало с неба снегом, а утром ударил сильный мороз, надо было хоть чем-нибудь спасать себя от холода в походе, и такое одеяние было как раз в пору.

Скрип снега под ногами будил на рассвете стылую тишину. Закряхтела, застонала и вздрогнула тайга. Просыпаясь, она потянулась и затрещала отекшими суставами. Из сомкнутых крон посыпались в лицо колючие морозные опилки, подул упругий ветерок. Глухо и тревожно зашумели деревья и стихли. Стих и ветерок. Я смело вышел на скованное морозом и прикрытое снегом "лосиное" болото - теперь провалы не страшны, - направляясь к "дому" по кратчайшему пути. Не пройдет двух часов - и восьмикилометровая болотная равнина останется позади.

Но я не дошел и до средины пути, как посыпал густой снег и скрыл от глаз черную полосу далекого ельника. Продолжаю шагать вперед, снег слепит глаза, липнет к мохнатой шкуре, а ноги часто проваливаются в снежную мякоть, и я то грудью, то боком валюсь на невидимые острые кочки. Рюкзак и шкура стали невыносимо тяжелыми, по лицу катится пот. в руках появилась дрожь.

Пытаюсь сесть на кочку отдохнуть, но тут вдруг, как удар упругой холодной метлы, лицо обжигает сильный порывистый ветер; густой белой пылью запирает дыхание, затыкает уши. Оборванным парусом затрепыхалась, дернула за шею "шуба", я упал на землю и больно ударился скулой о мерзлую кочку. А ветер лютует и свищет, лезет под одежду, ледяными щупальцами шарит по коже. Пытаюсь подняться, но невидимый силач опять валит на кочки и катит назад, старается вернуть обратно.

Доверчивая и понятная утром, природа стала злой и дикой.

Сопротивляться уже нет сил, и я повернул ветру спину. Он подбросил рюкзак, стукнул им в затылок, завернул на голову шубу, толкнул в спину. Я не иду, а лечу вместе с комьями мха и снега, лечу в холодную пропасть, пролизанный насквозь жгучими иглами.

Потеряв счет времени и ощущение ушибов, пытаюсь выплюнуть запирающий дыхание упругий холодный ком. Но он уже давит в бронхах, распирает легкие. Взмокшая от тающего на теле снега одежда замерзает панцирем, сковывает движения, а ветер катит меня по кочкам, как легкую былинку по волнам безбрежного моря.

От удара головой теряю сознание и через несколько секунд прихожу в себя от сильного удара в бок. С трудом открываю глаза и сквозь снежную завесу вижу стволы деревьев; молнией блеснуло одно лишь слово - "спасенье". А ветер злобно свищет в ушах и мечется между стволов, не зная, куда податься, бросает из стороны в сторону, не дает встать на ноги.

В лицо кольнуло хвоей, и я, не раскрывая глаз, дрожащими руками цепляюсь за ветви ели. Упираясь ногами в сугроб, подтягиваюсь к стволу, где ветер крутит с меньшей силой. Руки коченеют, но дышать становится легче; буря лютует только по бокам, заваливает снегом ноги. Выпускаю из рук ветвь и растираю пальцы о шубу, не двигаясь с места, - не попасть бы опять в объятья страшной стихии. Напрягаю силы, снимаю котомку и шубу, придавливаю их грудью в снег поближе к разлапистой ели.

Выворачивая душу наизнанку, сотней волчьих голосов воет буря в дуплах деревьев. Запасы снега уже иссякли, и буря теперь несет месиво из земли и торфа, мха и травы. На деревьях с треском ломаются ветви, падают вниз, катятся по тайге, ударяются о стволы.

От холода зубы выстукивают дробь, тело дрожит, как в лихорадке. Чтобы согреться, начинаю двигать ногами и руками, к счастью, все глубже и глубже тону в сугробе вблизи ствола. Сажусь на рюкзак, с головой укрываюсь закоченевшей шкурой, и ветер, кажется, заглох. Отогреваю руки дыханием, но ноги коченеют, и я протягиваю их в снег. Возникает мысль сделать в сугробе подобие фронтовой щели. Снег легко утаптывается, но на его место в щель летят сучья, комья мха, обломки лишайника.

Из сучьев над щелью делаю перекладины и пытаюсь прикрыть их сверху месивом из мха. Это долго не удается, но под защитой ели, наконец, над головой появилась ветхая крыша. Немного согревшись, еще закрываю часть щели. Получилась нора длиною в мой рост и такой вышины, что у са+мого ствола можно сидеть не сгибаясь. Собрав десятка полтора обломков сучьев, досуха вытираю руки и достаю листочки бересты, приготовленные для записок, а из-за подкладки шлема спичку. Запах горящей серы вселяет уверенность и бодрость.

Костер разгорается медленно, от дыма першит в горле, слезятся глаза. Но вот на белых стенках заплясали медные блики пламени, и серая темнота покинула нору. Сажусь у самого костра и стараюсь вобрать в себя все тепло, а пламя долго кажется совсем холодным. Буря продолжает злобствовать где-то сверху, забрасывая снегом и хламом случайно оставшийся дымоход.

Тело согрелось, перестали стучать зубы, захотелось есть.. При свете догорающего костра съедаю кусок колбасы и запиваю невскипевшим чаем. Невыносимо клонит ко сну, хотя на часах еще нет восьми вечера. Завернувшись в шкуру быстро засыпаю. И трудно сказать, сколько я лежал в забытьи, ворочаясь от озноба и боли в отекающих членах. Сильнее всего застыли ноги. Такое состояние становится невыносимым, как пытка, и я собираюсь на несколько минут оставить нору, чтобы сходить за дровами.

Уже давно день. По-прежнему свирепствует буря, и мороз градусов под тридцать; как и вчера, воздух заполнен слепящей снежной пылью и видны только ближайшие деревья. Не удаляясь от норы, собрал немного сучьев, высек огонь. Осталось только пять спичек. С костерком веселее и теплее. Только здесь мне стал понятным нрав сибиряков, которому я дивился в войну на фронте… Ни днем, ни, тем паче, ночью не сидит сибиряк без костра, если он не занят походом или боем. Если рядом фронт и нельзя разводить большого костра, его жгут в каске, в железной бочке, у гусениц разбитого танка, под обломками самолета, но жгут всегда, и летом и зимою, по ночам и нередко в солнечный полдень. Сибиряк не поведет беседу, не станет вплетать в разговоры столь нужные на фронте веселые шутки и прибаутки, если рядом нет костра. Вспыхнул костерок - переродился сибиряк. На лице улыбка, а прибаутки так и просятся на язык. Появляется гармонист или запевала, и у костра не суровые, отбившие пять атак бойцы, а ансамбль песни и пляски с участием мастера художественного слова.

Но вот догорели последние головешки или доски от кузова разбитой машины, смолкает песня, потом баян, погружается в думы рассказчик сибиряк; боевых друзей обнимает усталость.

И вот теперь, в тайге, каким бы тягостным не было одиночество, какая бы грусть не подкралась к сердцу, но запылал, затрещал костер - на душе тепло и радостно. Ты уже не одинок, с тобою рядом как бы живое веселое существо. Мучает лишь один вопрос - когда же прекратится буря?