Приключения капитана Кузнецова - Кулик Сергей. Страница 32

Быстро выкатываю из печки два камня и в теплой золе нахожу несколько мелких медно-красных угольков. Дым от тлеющего мха видно не напугал шатуна, и как бы в подтверждение этого, он швырнул еще один камень. От усиленного и торопливого дутья в печку закружилась голова, сильно стучит сердце. Наконец, мох охватило пламенем, загорелись ветки, и землянка озарилась дрожащим светом.

Медведь, сердито рявкнув, зашагал по крыше. Зажигаю сальник и ставлю у кровати, подальше от двери. И хоть встреча не сулила ничего хорошего, но мне не хотелось, чтобы шатун ушел и потом повторял свои налеты, не давая спокойно работать и отдыхать.

Казалось, прошло много времени, во всяком случае достаточно, чтобы шатун отошел от землянки метров за сто, и я решил выйти взглянуть на противника. Но не успел я надеть второй сапог, как хищник засопел у входа и начал царапать дверь. Затрещала передняя стенка укрепления, с гулом покатились бревна.

Подбросив в печку дров, в одном сапоге подбежал к двери и, убрав подпорку, приготовился к встрече. На пол свалилось еще два бревна, и в землянку ворвались клубы морозного тумана. Огонь в светильнике пугливо вздрогнул и потух, комната погрузилась в темноту. Зверь на секунду прекратил возню, сунул морду в отверстие, потянул ноздрями воздух, довольно хрюкнул. И со всей медвежьей силой опять навалился на дверь… Затрещали перемычки, и на сером фоне дверного проема четко обозначился мохнатый силуэт непрошенного гостя.

Я выстрелил поспешно и неудачно. Шатун мотнул головой, как бы стряхивая снег, и с бешеным ревом полез в землянку. Я отскочил в угол, пытаясь разглядеть, куда стрелять… Вдруг в печке вспыхнули дрова. От неожиданности зверь остановился среди комнаты, устремив на меня налитые испугом и злостью черные глаза. Второй выстрел был удачен, и шатун, даже не издав звука, огромной тушей рухнул на землю.

Надо надеть второй сапог и куртку, надо закрыть вход в землянку, но ноги подкашиваются, руки дрожат и, словно чужие, делают не то, что надо. Накинув на себя шубу, я просидел без движения больше тридцати минут.

В войну и после войны мне часто приходилось выступать перед пионерами. Наши ребята любят летчиков, особенно истребителей и испытателей, с затаенным дыханием слушают эпизоды воздушных боев и рассказы о трудных полетах. И все наши дети, да большинство и взрослых, почему-то считают, что истребители - это люди, которым совершенно неизвестно чувство страха.

И наверное те, кто прочтет мои записи, будут удивляться: "Как это так? Военный летчик и вдруг испугался болота, медведя, рысей, шатуна? Нет. Здесь что-то не так!".

Но все это так и есть, друзья.

Ведь инстинкт самосохранения это врожденный инстинкт. Он есть у каждого человека и защищает от ненужной гибели. Но верно и то, что чувство страха нередко приводит к гибели. Это чувство при его появлении надо преодолевать огромным напряжением своих сил, огромным усилием воли. Искусство преодоления страха не дается человеку при рождении. Его надо воспитывать в себе тренировкой. И если ты сумеешь преодолеть и подавить страх - ты герой. Не сумеешь - покроешь себя позором и погибнешь. Так что героизм - это не абсолютное отсутствие страха, а умение разумно преодолевать это чувство.

ПОЛЯРНОЕ СИЯНИЕ

Трудовые дни по расписанию пошли мерными шагами.

День за днем просиживаю над изготовлением каркаса лодки. Носовая и кормовая чурки "отрезаны" огнем и принесены в землянку. Поперечные распорки из слег березы распарены в костре и изогнуты по размерам. Но самая важная работа - обтесывание слег (надо получить ровные четырехугольные брусья одинаковой толщины на всем протяжении), обработка чурок и выдалбливание в них углубления для крепления брусьев - оказалась самой кропотливой и тяжелой. Весь набор плотничьих инструментов состоял только из перочинного ножа, долота и стамески.

В первые дни ладони и пальцы покрылись иссиня-красными пузырями, ужасно ныли. Потом пузыри лопнули, а на их месте появились твердые шершавые мозоли, боли прекратились, и работать стало легче. Выходит, что привычка - большое дело. Говорят, что нельзя привыкнуть только к голоду, и холоду, но мне кажется, что и к ним организм человека до некоторой степени может приспособиться и переносить с меньшим ущербом для здоровья.

Вот и к тайге, которая раньше мне, не сибиряку, казалась до крайности суровой и дикой, привык и приспособился. По рассказам она представлялась мне такой, где одинокого человека обязательно постигает мучительная голодная смерть или более быстрая - в лапах таежного хищника. Но это оказалось неправдой.

С юных лет я увлекался книжками о тайге, о джунглях Африки и Южной Америки. Но, к сожалению, о сибирской тайге книжек было мало. До самозабвения читал очерки Владимира Арсеньева, в которых описана Уссурийская тайга.

Помнится, на экзаменах по географии я отвечал на вопрос об африканских джунглях. Экзаменаторы с интересом слушали рассказ, и я уже читал по одобрительным кивкам, оценку "отлично". И вот рассказ окончен. Седоволосая женщина - инспектор районо - сделала пометку в журнале и что-то спросила нашего географа. Он вобрал плечи, растерянно закивал головой и склонил побледневшее лицо над журналом. Я подумал, что спрашивать больше не будут, положил указку, пошел к парте.

- Кузнецов! - позвала инспектор. - Вернись к карте я расскажи, что знаешь о сибирской тайге.

Очертив указкой занятую тайгой территорию, рассказываю о зарослях дуба, ясеня и кленов, об изюбрях н уссурийских тиграх, и о сосне, конечно. За столом заговорили между собой, перестали меня слушать, и я замолчал.

- В сибирской тайге ничего этого нет, Кузнецов! Плохо что ты знаешь нашу тайгу хуже, чем джунгли. Или собираешься ехать в Африку?

Не глядя на инспектора, с пылающим от стыда и обиды лицом, я сел за парту. И уже оттуда хотелось крикнуть: "Виноват не я! В учебнике о тайге два слова, а книжек нет!". Но обида вылилась только слезами, которых не мог унять.

Получил оценку "посредственно". Тайга всегда интересовала меня, а после этого злополучного экзамена я старался читать о тайге все, что только мог найти.

Мой раздумья прервали какие-то завывания за дверью землянки. Оставив работу, выбегаю узнать, кто воет. На фоне заходящего солнца, как на картине, вижу возню каких-то зверей. Пытаюсь понять, в чем дело. Оказывается, я сам виноват в том, что происходит.

Внутренности шатуна, кроме тонких кишок, я выбросил на снег подальше от землянки. Туда же отнес голову и часть костей от ног. На этой куче скованных морозом медвежьих потрохов, лежала огромная, с большого пса, темно-бурая лохматая росомаха. На почтительном расстоянии, мордами к счастливице, жадно нюхая воздух и завывая, топтали снег еще две росомахи. Вероятно здесь происходил несправедливый дележ находки; ее захватил самый крупный и самый сильный зверь.

Я не стал вмешиваться в спор росомах и вернулся в землянку. Но рычание и завывания продолжали тревожить морозную тишину, и я пожалел, что не прогнал зверей, хотя и это могло прервать грызню ненадолго.

Беру берестяное ведро, чтобы засветло принести воды и по пути вспугнуть надоевших спорщиков. Но росомах уже нет, и я по проторенной дорожке направляюсь к проруби на речке. Еще в первые дни зимы над небольшой прорубью у ракитника я соорудил шалаш, укрыв его толстым слоем рогоза, а отверстие проруби тщательно закрывал мхом и снегом. Это давало возможность пользоваться прорубью всю зиму, не пробивая льда в каждый приход за водой.

Каково же было мое удивление, когда у шалашика на снегу я увидел следы тех же росомах, а в шалашике полнейший беспорядок. Перекладины и мох с проруби разбросаны, смешаны с разрытым снегом, а вода покрылась льдом сантиметров на десять толщиной. И этот беспорядок - только моя оплошность.

После разделки шатуна часть мяса я помыл прямо в проруби. У полыньи остались маленькие кусочки мяса, и его запах привел в шалашик непрошенных гостей. К счастью, большой валун лежал тут же, и мне за полчаса удалось разбить свежий лед, восстановить прорубь.