Крысы (сборник) - Герберт Джеймс. Страница 53

Но сам он в это время раздумывал над тем, как бы ему так посмотреть на часы, чтобы она не заметила.

Бэбс начала замерзать и сунула руки под пальто. Зачем обманывать себя? Алану нужно от нее только одно, и ей нужно от него только одно. Секс тоже как-то зависит от мозга, поэтому они сходятся в мыслях. И она забеспокоилась, накормил ли Рег мальчиков или еще нет.

Что-то опять коснулось ее ноги, но на сей раз она уже не была в прежнем размягченном состоянии и испугалась. А вдруг это не лист и не трава, вдруг это какой-нибудь зверь?

— Алан! — вскрикнула она и села на пледе, открыв полные груди. Еще через мгновение она ощутила боль и, взвизгнув, подняла ногу, ощупала ее рукой и завизжала опять, только уже громче, потому что поняла, что от двух пальцев остались только окровавленные обрубки.

Испуганный ее визгом, Алан вскочил на ноги и огляделся, пытаясь понять, что так напугало ее. 

— Бэбс, что с тобой? — Он обнял ее и попытался успокоить. — Что случилось? Ну скажи же! - Он сорвался на крик. 

— Нога! Кто-то откусил пальцы! — прохрипела Бэбс.

— Господи! Это ничего, Бэбс. Успокойся. Дай мне поглядеть.

Но у него уже не было времени. Возбужденная кровью крыса вновь бросилась на ногу Бэбс и глубоко вонзила в нее зубы, прокусив руку, прикрывавшую обрубки. Алан отскочил в сторону, увидав черного зверя, еще не поняв, кто это может быть, но из-за его размеров приняв его за одичавшего пса. Неожиданно из-за тучи выглянула луна, и его охватил ужас, потому что он узнал зверя. Вытянутая острая морда, длинное гладкое туловище, опущенный зад, словно деревянный хвост, — ЧЕРНАЯ КРЫСА!

Визги Бэбс вывели его из столбняка, он схватил крысу за горло и попытался оттащить ее. Но тут Бэбс завизжала еще громче от нестерпимой боли, а Алан упал на спину, не выпуская вырывающегося у него из рук зверя, который не замедлил повернуть морду и впиться Алану в бедро. Он вгрызался в его плоть и пил кровь, фонтаном хлеставшую из порванной артерии. Зверь чуть не захлебнулся. Он отвернул морду, а кровь лилась, не переставая и заглушая все другие запахи.

— Нет, нет, нет! — кричал Алан, хотя ему было хорошо известно, к чему приводят такие раны. Он сжал ногу руками, стараясь остановить кровь, но она прорывалась сквозь пальцы и брызгала ему в лицо. Корчившаяся между его ног крыса изрыгнула из себя его кровь и бросилась ему на грудь, до костей впиваясь в нее когтями. Не выдержав, Алан упал на спину, и крыса начала подбираться к его горлу. За ней другие, более робкие, повылезали из укрытия, все еще опасаясь человека, страх к которому переняли от предков, понемногу смелея и возбуждаясь от сладкого запаха крови, стоявшего в воздухе. Сквозь слезы Бэбс видела приближающиеся черные тени. Она уже все поняла, и ей только хотелось помочь Алану, но она боялась пошевелиться. Потом она решила бежать и не могла сдвинуться с места от страха. Все, на что ее хватило, это залезть под пальто, подтянуть ноги к груди и как можно плотнее закутаться в него. Боль в ноге и страх были непереносимы. Она стала молиться, но мозг уже отказывался служить ей, и она все повторяла: пусть они уйдут, пусть исчезнут во тьме, пусть вернутся в ад, из которого пришли. Стоны Алана мешали ей поверить в лучшее. А когда с нее потянули пальто и она ощутила боль укусов, то поняла окончательно: крысы не оставят их, пока не разорвут на кусочки. Когда же она стала терять сознание, то, корчась в агонии, увидела вдруг Рега и мальчиков за обеденным столом, и Кевин-младший, сказал: «Папа, мама умерла... Мама умерла... мама умерла...»

Наступила полночь, и уже около часа из палатки не было слышно ни звука. Как брезентовый часовой, она стояла одиноко у самого края огромного поля возле леса. Покрытая изморозью снаружи, она была окружена заледеневшей травой, но внутри было чисто и тепло, мальчишеские тела работали не хуже центрального отопления. Слабый свет ночника на полу обозначил центр, вокруг которого в огромных мешках спали семеро мальчишек и их воспитатель, больше всего боявшиеся, что холодный рассвет заставит их вылезти из теплых коконов.

Между воспитателем Гордоном Бэдли и ближайшим мальчишкой было расстояние не меньше фута. Эта разделительная полоса была как бы стеной, ограждающей его авторитет. Гордон считал, что такие абстрактные символы чрезвычайно важны.

Все мальчики, от двенадцати до пятнадцати лет, были из сиротского дома Барнардо в Вудфорде, а сюда приехали на неделю «выживания», хотя ни о каком выживании речи не шло, ибо ближайший магазин был не дальше чем в двух милях, а львы, тигры и крокодилы никогда не водились в здешнем лесу. Младшие мальчики тем не менее верили, что тут еще остались медведи. Больше тут никто не жил, потому что эта земля была не государственная, а принадлежала некоему лорду — мальчики вечно забывали его имя, — который позволил Вудфордскому сиротскому дому занять дальний участок под лагерь. Но так как сам он не жил в своем поместье, а сдавал землю в аренду фермерам, то для мальчиков он был фигурой мифической, не менее далекой и недоступной, чем сам Господь Бог.

Гордон Бэдли жил в этом сиротском доме с малолетства, и все видели в нем великолепный пример честности и порядочности, взращенный в сиротстве. Три года жизни на воле, где он работал в магазине сначала на подсобных работах, а потом помощником разделывателя мороженых туш, оказались для него достаточными, и он вернулся в свой дом, плюнув на карьеру, потому что ему захотелось помочь таким же, как он сам, невезучим детям. В приюте очень обрадовались его возвращению, хотя они редко принимали обратно своих воспитанников, но Гордон всегда считался исключительным ребенком. У него были хорошие манеры, тихий голос, он много работал и никому не доставлял хлопот своими эмоциями, короче говоря, он был мальчиком, про которого воспитатели могли сказать: «Вот видите, все же мы не зря работаем. Пусть мы не можем дать им настоящую родительскую любовь, но мы можем вырастить вполне рассудительных людей».

Надо сказать, что другие мальчики вовсе не считали его таким уж добреньким, на него смотрели как на «крепкий орешек». Он был доброжелателен, но непоколебим, мог быть грубым, но не недобрым, смешливым, когда ему самому хотелось, и серьезным, когда этого хотелось другим. Он не искал повода к ссорам, не лелеял обид, казалось, он любит всех и все любят его. В общем, он считался идеальным воспитанником доктора Барнардо. А через три года, проведенных на воле, он понял, что больше ему ничего не надо.

Воля напугала его. Мир был слишком большой и агрессивный. Слишком много чужих людей. На улице он всегда передвигался бегом, словно вышел раздетым и хотел как можно быстрее убраться с глаз долой. Для сирот это нормально, и многие постепенно преодолевают свою отчужденность. Гордон не смог. Он скучал по приюту и по ощущению безопасности и защищенности, которое он давал ему. Он привык чувствовать себя естественно в доме, где все были дружелюбны и близки друг к другу, и, может быть, из-за этой близости он ощущал себя таким ненужным в большом мире. Его везде хорошо принимали, и он с должной благодарностью отвечал на гостеприимство, но чем больше времени он проводил в гостях, тем лучше понимал, чего был лишен сам, но он не возмущался, просто он был другим.

Девушки тоже были проблемой. Его тянуло к ним, и некоторые из тех, что работали с ним вместе в супермаркете, готовы были ответить ему взаимностью, но он не мог преодолеть барьер, который все время ощущал между собой и ими, как будто он не жил среди людей, а наблюдал за ними через невидимую стеклянную стену. Может, со временем это прошло бы, но его одиночество стало непереносимым. В доме он что-то значил, вне его — не значил ничего. И он вернулся, обратив свое поражение в победу. Этот дом был его домом, и именно здесь он хотел жить.

Гордон повернулся во сне, мигнул, потом широко открыл глаза. Несколько мгновений он глядел на покатую стену палатки, еще весь во власти сонных видений. Тусклый свет окрашивал все в мрачный зеленый цвет. Он оглядел палатку, не проснулся ли кто. Прислушался, не шепчутся ли, не плачут ли во сне, не дрожат ли в хорошо подогнанных спальных мешках, нет, похрапывают и вздыхают, как обычно. Гордон успокоился. Но почему же он проснулся?