Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Айзенштарк Эмиль Абрамович. Страница 18

Мой шеф был сначала заместителем главного врача этого санатория, потом главным врачом, потом его назначили заведовать горздравотделом. И вот с этой вышки ему захотелось — мне так, по крайней мере, кажется — захотелось ему поставить всю городскую медицину на уровень легочного санатория. И, по-моему, он был уверен, что это ему удастся. Он хотел, по-видимому, изменить лицо участковой службы.

Сделать беднягу-участкового семейным доктором — family doctor. И, конечно, резко поднять квалификацию в стационарах. Он принялся за дело с энергией и страстью. И тогда он увидел… Что он увидел? Ну, видимо, и участковую службу как она есть, и стационары, и здравпункты, и поликлиники, и многое другое. Подробности я опускаю в соответствии с заповедью Хемингуэя об айсберге. Писатель считал литературное произведение айсбергом, семь десятых которого под водой (то, что в текст не вошло, но о чем автор знает), а три десятых — надводная часть, которая вошла в текст и поэтому видна. И чем массивнее его подводная часть, тем лучше держится айсберг. Так вот, все, что увидел мой шеф, разглядывая медицинскую службу города, все это я зачисляю в подводную часть айсберга, чтобы лучше удержаться на плаву. Как говорится — концы в воду для устойчивости. В надводной же части я лишь отмечу, что состояние его здоровья резко ухудшилось. Появились признаки тяжелого невроза, которые у него, человека пожилого, потянули соматические расстройства, нарушения сердечно-сосудистой деятельности, отеки. Несколько раз и подолгу лежал в областной больнице. Вылечился, выписался и отрезвел. Стал спокойнее, практичнее, великие реформы отложил, занялся понемногу текучкой.

Временами он меня приводит в совершенный восторг. В пятницу вечером по телефону дает нахлобучку за какие-то бумаги по НОТу, которые я так и не составил. Сижу субботу в пыли манускриптов, составляю обширную фантастическую сводку по городу. Научную организацию труда я расчленяю на какие-то странные цифры, даю лапидарные ответы на вопросы по форме, и еще что-то многое и разорванное, как мысли шизофреника. И все это я раскладываю по графам и клеточкам замысловатой формы, составленной каким-то канцеляристом из облздрава. Строгий и четкий комментарий в конце с претензией на деловитость (этим стилем я уже овладел) как бы вновь синтезирует разодранные графы-куски в единое целое и дает направляющую нить. Утром в понедельник шеф должен докладывать этот материал на коллегии облздрава. А коллегия — это своеобразное руководящее заседание с разгромным оттенком. Здесь умышленно напускают суровость, лед, резкость или даже свирепость. Есть еще такое рычащее словечко «оргвыводы»… В общем, звоню я шефу и говорю, что материалы готовы и что я сейчас все ему завезу, чтобы он мог ознакомиться и подготовиться. Он только хмыкнул в трубку — успею, дескать. А когда он успеет? Манускрипт остается у меня, сегодня суббота, завтра воскресенье. В понедельник утром едем вместе на коллегию. Я член какой-то комиссии по внедрению, а потому тоже там должен быть, ритуально, как наблюдатель.

Коллегия шла как обычно. Сначала «избили» заведующего соседним отделом, который добросовестно огласил свой пергамент, осветил различные подробности, сослался на трудности. Но чего-то он там недоперевыполнил или не дотянул, и пошли его долбить из президиума и с места, а он обещал исправиться и подтянуться. Заведующий другим здравотделом был не столь простодушен и подготовился лучше. Он не просто читал свою абракадабру, но и глубоко ее анализировал, сам обращал внимание на недочеты, за объективные причины не прятался (это не любят), но тут же из-под руки у него шли неведомые резервы. И уже было ясно, что он все исправит. А вторым планом показал, что он всю проблему видит до самых деталей, легко так по клавишам бегает. Словом, наш человек. Его тоже побили, но не очень сильно. На трибуну поднимается мой шеф, в руках у него манускрипт, который он так и не удосужился открыть ни разу. Что он будет делать, о чем говорить? Массивная фигура, облитая черным бостоном, широкий лоб, очки излучают мысль. Жест скупой, исполненный достоинства, державы. И где-то на донышках сердец уже завязываются первые ноты еще неведомой симфонии. Конечно же, он победит. Еще не знаю как, но чувствую: победит. Как же все-таки?

«Я не буду задерживать ваше внимание повторением того, о чем говорили мои предшественники, — начинает он плавно и уверенно. — Вот здесь, в этом документе, вы найдете подробный анализ нашей деятельности за отчетный период, — и он небрежно передает в президиум мой свиток, в котором сам черт ногу сломит. — Но не об этом я хочу сказать, нет, не об этом». И уже идет по залу волнительным облаком: «Действительно, не об этом нужно, ох, не об этом…» — «А хочу я обратить ваше внимание на экономические эффекты, — продолжает оратор. — Все, или почти все, о чем мы говорим сегодня, обсчитывается и выражается в рублях. Пора нам уже научиться считать». И зал откликается едино, сочувственно: «Пора, давно пора». — «Вот мы и посчитали, и получили сто сорок тысяч рублей. Много это или мало? Я не знаю, и вы не знаете», — поворачивается он на сцену, и президиум коллективно машет головой. «Больше того, — продолжает оратор, — я не знаю, правильно ли мы посчитали. Мы же с вами не умеем считать, мы же не знаем методики счета. Учитывать ли нам только расходы по соцстраху на день нетрудоспособности или брать номинальную стоимость сэкономленного рабочего дня?»

Теперь уже все кивают и раздумчивое глубокомыслие в глазах у каждого. И тогда оратор делает заключительный аккорд: «Мы внедряем науку в практику и сегодня отчитываемся на эту тему. Науку нам предлагают ученые. Это их методики. Так пусть же они дадут нам научно обоснованные способы определения экономического эффекта. Пусть они нас научат. Формально мы все планы выполнили, внедрили то, что наметили, но результаты оценить не можем, не умеем. О чем же мы отчитываемся сегодня? О чем говорим? Вот лежит перед вами наш подробный отчет. Там все собрано воедино, подробно, дотошно и тщательно. Не угодно ли ознакомиться? Но правильно ли мы составили этот отчет?». Широкий, искренний жест недоумения: «Не знаю, не знаю, товарищи. Благодарю вас за внимание, — заключает он, — и задавайте вопросы, кому что не ясно».

В зале благосклонное внимание, президиум мысленно чешет затылок. Вроде бы шеф и места не оставил, за которое укусить можно. Ан нет! Выскакивает молодая остервенелая из детского сектора. И очень запальчиво ставит вопросы, и сама же на них отвечает (старая скверная манера). Она говорит: «Я не про экономику, Бог с ней. Но вот же у вас внедрено то-то и то-то, и вы это как достижение подаете. А вы объясните коллегии, почему внедрение не повсеместно, а лишь в отдельные учреждения? Мы к вам комиссии посылали, я акт читала. Вот вы внедрили нечто в больницу № 1, а почему это же не внедрили в больницу № 2? В медсанчасть? В другие больницы города? Где ваши планы, контроль исполнения? Пустили на самотек, понятно. Единичными внедрениями пыль в глаза пускаете? А где массовость? Про экономику нечего говорить, рубли потом посчитаем. А вы вот это объясните, расскажите, чем здравотдел занимается?». Она говорит с экспрессией, с фанатизмом, глаза сверкают, жесты яростные. Все это, разумеется, игра. Смотрите, мол, как я за дело болею. Пусть даже кое-где и переборщила, зато ретивая, болею-то как! А президиум, смотрю, опять наливается и уже холодеет, и в зале — двусмысленность. Что же он ответит? И долго думать нельзя: цейтнот…

Я мысленно ставлю себя на его место. Что же я отвечу? В голове проносятся какие-то нелепые кухонные варианты, дескать, сама пойди и внедри, попробуй, отсюда — легко орать, и еще что-то в таком роде. Получается глупо и беспомощно, маразм какой-то. А что он? Шеф на трибуне невозмутим. Он ждет, когда эта праведница выдохнется и сядет на место. И тогда он вытягивет руку и направляет на нее палец. И это уже не палец, а перст указующий. «Вот, — произносит он торжественно и с оттенком высокой печали, — вот оно, наше несчастье». Он не говорит «она», он говорит «оно», имея в виду не персонально эту злючку, а нечто более глобальное, нечто принципиальное, к чему, однако, эта злючка имеет какое-то отношение. «Почему, — продолжает он, — так медленно и мучительно, а временами и совсем плохо идет внедрение науки в практику? А потому, что мы внедряем огульно, повсеместно, не задумываясь об условиях и последствиях. Что же касается меня, то я, — делает паузу и отметает что-то решительно и резко, — я запрещаю внедрение там, где отсутствуют следующие три условия: во-первых, материальная база, во-вторых, достаточный уровень квалификации, и в-третьих, где не преодолен психологический барьер, да, да, психологический барьер, а мы о нем забываем». В зале уже все в порядке. Сочувственные кивочки: «Забываем, ох забываем!». Теперь шеф в одно касание добивает праведницу. Его перст вновь уставился на нее: «Вот вам демонстрация того, чего делать нельзя. Как говорится, усердие не по разуму. Остановите вы этих ретивых, они нам все дело испортят. Еще есть вопросы?». Больше вопросов не было.