Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна. Страница 16

— Нет уж, спасибо. Я — после всех. Не имею никакого желания изжариться заживо. Знаю я, как солдаты топят бани.

Старшина засмеялся:

Это верно. Белье пришлю. К сожалению, мужское...

Я уже привыкла...

И шьют же, идиоты, на один копыл! — возмутился старшина. — Можно подумать, что в армии нашей воюют одни богатыри вроде Вахнова. Выбирал-выбирал... утонете, боюсь.

Ничего. Подверну. Спасибо за все. До завтра. Иван Иванович, а вы чего так слютились? — спросила я писаря. — Точно уксусу хватили. В чем дело?

Зуб, чтоб ему пусто было. Замучил, окаянный... Спасу нет...

— Сейчас же в медсанбат! Немедля. — Поздновато...

Там не признают ни «поздно», ни «рано». Идите. И приходите здоровым.

Спасибо на добром слове, товарищ...

Ладно-ладно.

После ухода моих ближайших помощников я довольно долго сидела опять вроде бы в отрешении и даже не отвечала на какие-то вопросы словоохотливого Соловья. Но вот он ни с того ни с сего сказал такое, что я сразу же вновь обрела дар восприятия:

А Вахнов-то кулацкий сын...

Ты откуда знаешь?

Так все же знают. Да он и сам не скрывает, что выселенец. Отца его после нэпа раскулачили и в Сибирь выслали.

Сын за отца не ответчик. Конституцию в школе, небось, учил, грамотей?

Так-то оно так, но все же...

Вот именно, «но все же». Так вот что имел в виду комбат Бессонов!.. Да и старшина что-то такое намекал. Надо будет расспросить подробнее. Эх, все это не так просто, как кажется...

Из задумчивости меня вывел запах чего-то горелого и неприятного. Я окликнула Соловья, что-то колдующего у печурки:'

Эй, дружище, ты что это делаешь? Фу!..

А, ничего. Желуди в каске жарю.

Бедная каска. Да зачем тебе?

Одному мне, что ли? — обиделся «колдун».— Ведь и для вас стараюсь. Нажарю да разотру камнем, такого кофею нагрохаю — спасибо скажете. Чаю-то заварить нечем. Не подвезли заварку.

Нет уж, браток, такой кофе пей сам. Да проветри ты!

Шинель, в таком случае, накиньте. Холодно на улице.

Кто-то осторожно постучал в щелястую дверь землянки.

— Да,—откликнулась я.

В дверь просунулась мальчишеская голова в офицерской тыловой фуражке и сейчас же скрылась, вежливо извинившись. Я укорила Соловья:

— Видишь, от твоего кофе гости шарахаются. Связной захохотал во все горло:

— Да это не из-за кофе! Вы ж в исподнем сидите! Ха-ха-ха!

На улице за дверью вполголоса совещались. Я прикрикнула:

— Довольно, пустосмех этакий! Выйди узнай, что надо. А впрочем, ну тебя. Дай палатку прикрыться. Эй, кто там? Заходите.

По земляным ступенькам чинно спустились три младших лейтенанта в возрасте Павла Седых и его товарищей. Все трое — в новой офицерской форме с иголочки. В скрипучих ремнях, с парчовыми парадными погонами. И пресерьезные. Поздоровались не по-уставному. (Выправку-то показать не перед кем: подумаешь, солдатишко невзрачный да девчонка полураздетая.)

Я сразу догадалась! обещанные командиры взводов. Из тылового училища. Вежливо пригласила:

— Прошу садиться. Давайте знакомиться.

Все трое разом пожали плечами, переглянулись между собой и молча уселись рядком на скамейке возле .самого порога. Как по команде, строптиво вздернули еще не нуждающиеся в бритве подбородки.

Соловей, повернувшись к ним спиной, кажется, хихикал, но пока беззвучно. Подождав минут пять в полном молчании, я не без ехидства осведомилась:

— Ну-с, товарищи офицеры, и долго мы намерены так сидеть?

А вам что, места жалко?—довольно нелюбезно огрызнулся тот, что в дверь заглядывал.

Не места, а времени,— уточнила я.

Мы ждем командира роты. Сказали, что это его КП

— Ах, вот оно что!.. Соловей, давай наконец амуницию! Долго мне еще в кальсонах сидеть? Вон молодые люди и за начальство не принимают...

— А сами-то они чего стоят, желторотые, необстрелянные,— вполголоса пробубнил Соловей. Но гости, кажется, услыхали.

Тот, который мне не совсем учтиво ответил, многозначительно процедил:

— Не распускайте язык, товарищ солдат. Мы вам не мальчишки.

А кто ж вы? Девчонки, что ли?

Довольно! — Я едва не расхохоталась, вспомнив, как меня принимал на курсы капитан Вунчиков. «А кто ж ты, парень, что ли?» Ну и Соловей-разбойник. Между тем- он, разобиженно посапывая, шмякнул на стол мое полусырое, исходящее паром галифе и таким же манером «подал» уже почти сухую гимнастерку. (Гости, как по команде, отвернулись: дескать, что за нахалка?) Я — ноль внимания. Оделась и натуго затянула поясной ремень.

— Товарищи офицеры, прошу представиться.

— Младший лейтенант Сериков.

— Младший лейтенант Кузнецов. '

— Младший лейтенант Сомочкин.

— В чем дело, ребята? Что за похоронные физиономии?

У Кузнецова — крепыша — каменные скулы. Крутой лоб внаклонку: точно бодаться приготовился. У Сомочкина маленькие уши полыхали яркими маками. Глаза уставлены в земляной пол. Сериков, гримасничая, мямлит:

— Видите ли, нас не предупредили, что вы... это самое... Комбат сказал...

Я едва не расхохоталась. Буря в стакане воды! Романтики. Конечно, рвались на фронт и мечтали воевать под командой потомка Суворова. (Ну, комбатище, погоди! Я тебе припомню эту шуточку.)

— Я знаю, что вам сказал комбат Бессонов. Когда меня принимал, еще и не такое говорил. Он у нас — - человек с юморком. До завтра. Соловей, проведи офицеров к старшине — пусть накормит и устроит до утра.

— Ишь форсуны,— фыркнула я им вслед. — Мужчины!..

Соловей-грубиян прав: «А вы-то чего стоите, желторотые, необстрелянные?» Наверняка мои ровесники. Но после восьмого класса я — на фронт, а они — в училище полного профиля. И пока они учились, такие, как я и тот же Соловей, вволю навоевались. Впрочем, у меня не было на юных офицеров ни злости, ни досады. Так просто — некоторое раздражение. Я была зла на Соловья за то, что бестактно встревает в разговор командира. И когда он вернулся, я ему выдала.

— Да пусть вас теперь хоть горшком обзовут! — огрызнулся Соловей. — Я больше ни мур-мур... Ложились бы спать. В кои-то веки выпала благодать выспаться по-людски.

«По-людски» означало всего-навсего — ночью и в тепле. А так по-прежнему: не раздеваясь, на весьма колючем ложе из еловых лап, покрытых плащ-палаткой.

Разумеется, для постели даже на переднем крае можно было раздобыть соломы или сена. Но такой роскоши нам с "некоторых пор не полагалось. Строжайшим приказом начсандива было запрещено и то и другое в целях профилактики против непонятной и неприятной болезни — туляремии. Эту хворь развели не мы — немцы из-за неопрятности жилых землянок. И виноват в этом был в первую очередь «божественный» фюрер, которого, вероятно, не одолевала забота о здоровье «пушечного мяса». Немецкие солдаты-пехотинцы даже в самые лютые морозы носили куцые шинелишки из тонкого эрзац-сукна, отвороты летних пилоток, как бабьи чепчики, напяливали на уши, а ноги в холодных сапогах засовывали в огромные соломенные эрзац-боты. Потому зимой, боясь лишний раз выйти на мороз, и разводили в жилье несусветный гадюшник. По всем углам кучи барахла: гражданские тряпки, груды пустых бутылок, банки-склянки из-под консервов, пищевые отходы. Одним словом, и помойка, и сортир. А воздух там!.. Хоть противогаз надевай.

Вообще нас очень удивляла хроническая неопрятность немецких солдат. Бани они не признают: где моются и моются ли — один аллах знает. Помню, еще в Сибирской дивизии на марше под Дорогобужем в большой прифронтовой деревне я видела утренний туалет пленных. Они сами сдались, и поэтому их никто не охранял. Колодец рядом, а они все двадцать человек в одном ведре умывались! Сначала унтеры и капралы, потом — солдатня. Тут и руки намыливали, и этой же водой морды-лица споласкивали. Солдаты мои кисли от смеха. А ротный Мамаев, моряк, брезгливо отплевывался: «Тьфу, крабы! Просвещенная Европа...»

В немецких блиндажах на переднем крае всегда полно крыс — они-то и являются разносчиками туляремии, и плодится эта нечисть именно в соломенных и сенных подстилках. Укусит такая тварь спящего солдата, и все — надолго выбыл из строя. Поэтому, прежде чем поселиться после немцев, нам тщательно приходилось вычищать их «авгиевы конюшни» и вымораживать зверье. Впрочем, крысы с нами не уживались — нечем им у нас было поживиться. И все-таки солома-сено были начисто исключены из нашего быта.