Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж. Страница 46

— Прекрасная вещь, не правда ли? — сказала Изольда, не поднимая головы.

— Это Рафаэлева мадонна? — спросил Пьер, совершенно теряя голову и не понимая уже, что он говорит. — О да! Она просто удивительна!

Изольда, пораженная тем, что этот столяр больше интересуется гравюрой, чем столиком, подняла на него глаза. Она заметила, что он взволнован, но не поняла почему и приписала это застенчивости — черте, которую уже успела в нем заметить; с присущей ей доброжелательностью, унаследованной от деда, она решила приободрить его.

— Так вы, значит, любите гравюры? — спросила она его.

— Люблю, а эта в особенности мне нравится, — отвечал Пьер. — Как счастлив был бы мой друг, если бы мог увидеть ее.

— Хотите, я вам ее дам, чтобы показать ему? — предложила Изольда. — Возьмите.

— Но я не смею… — пробормотал Пьер, вконец смущенный этой добротой, которой он не ожидал от нее.

— Берите, берите. Снимите же ее, — сказала Изольда, вставая. И, собственноручно сняв гравюру со стены, она протянула ее Пьеру. — А могли бы вы скопировать вот это? — добавила она, показывая на деревянную резную рамочку, в которой заключена была гравюра.

— Это работа краснодеревщика, — ответил он, — но мне кажется, я сумел бы сделать что-нибудь в этом роде.

— В таком случае я попрошу вас сделать их несколько, у меня есть еще другие старинные гравюры, тоже очень хорошие. — И, говоря это, она открыла папку с гравюрами и стала показывать их Пьеру.

— Вот эта нравится мне больше всего! — сказал он, задерживаясь на гравюре Маркантонио [82].

— Вы правы, это самая лучшая, — отозвалась Изольда. Ей доставляло все большее удовольствие обнаруживать в этом ремесленнике здравый смысл и тонкость вкуса.

— Боже, до чего прекрасно! — воскликнул он. — Я ничего не понимаю в этом, но чувствую, сколько здесь величия. Какое счастье иметь возможность часто смотреть на такие красивые вещи!

— Не так-то уж часто они и встречаются, — сказала Изольда, желая утешить его в той тайной горечи, которая почудилась ей в этом восклицании.

Пьер продолжал смотреть на гравюру, вызвавшую у него чувство восхищения, но думал он уже не о ней. В этой атмосфере обманчивой близости с той, которая все более властно овладевала всем его существом, каждое мгновение протекало для него будто век блаженства, и он наслаждался этим мгновением, трепеща от счастья. Реальность времени словно исчезла для него, вернее — мгновения эти были вне реальной действительности, как это иногда случается с нами во сне.

— Раз она так вам нравится, я могу подарить вам ее, — сказала Изольда, — вот, возьмите ее себе. — Своим восторгом Пьер затронул ее артистическую душу.

Пьер предпочел бы, чтобы она сказала «пожалуйста», и он вынудил ее сказать это, отказавшись не без гордости от ее подарка.

— Возьмите, пожалуйста, — сказала Изольда, — вы доставите мне этим большое удовольствие. И не бойтесь лишить меня ее, я достану себе такую же.

— Ну хорошо, — сказал Пьер, — за это я сделаю вам рамку.

— За это? — переспросила мадемуазель де Вильпрё, находя такое выражение несколько фамильярным.

— А почему бы не «за это»? — сказал Пьер, который в затруднительных случаях всегда проявлял то чувство собственного достоинства и тот такт, которые так присущи избранным натурам. — Я не обязан ведь принимать ее в подарок.

— Вы правы, — сказала Изольда с внезапной искренностью. — Я возьму у вас рамку, и с большим удовольствием. — И, увидев, какой гордостью озарилось вдруг лицо молодого рабочего, она прибавила. — Если бы дедушка был здесь, он был бы доволен, что я подарила вам эту гравюру.

Эта беседа, невинная и опасная, быть может, продолжалась бы и далее, если бы не маленькая маркиза Дефрене, внезапно впорхнувшая в комнату. Увидев Пьера, беседующего с Изольдой, она как-то странно вскрикнула.

— Что с вами, дорогая моя? — спросила Изольда таким внезапно холодным тоном, что кузина смешалась.

— Я думала, вы здесь одна… — пролепетала она.

— Ну и что же? Разве здесь кто-нибудь есть? — ответила ей Изольда, понизив голос, чтобы рабочий не услышал жестоких этих слов. Но он услышал их, услышал скорей сердцем, нежели ухом. Оскорбительный ответ Изольды смертельным ударом поразил это сердце, переполненное любовью и блаженством. Он бросил гравюру в папку, швырнул папку на стул с выражением отвращения, которое не ускользнуло от мадемуазель де Вильпрё, и, схватив свой молоток, с лихорадочной быстротой навесил дверь. Затем, не простившись, даже не взглянув на обеих дам, он вышел из мастерской с сердцем, полным ненависти к своему кумиру и презрения к самому себе за то, что поддался безрассудным своим мечтам.

ГЛАВА XIX

Когда дамы остались одни, между ними произошел довольно странный разговор.

— Вы произнесли фразу, весьма оскорбительную для этого бедного юноши, — сказала маркиза, глядя вслед Пьеру Гюгенену.

— Он не расслышал ее, — отвечала Изольда, — а если и расслышал, то не понял.

Но Изольда знала, что сама себя обманывает. Она заметила, в каком негодовании выбежал из ее комнаты этот столяр. И так как, несмотря на все светские предрассудки, внушенные ей средой, в глубине души она была доброй и справедливой, ее охватило теперь глубокое раскаяние и какая-то непонятная тоска. Только гордость мешала ей сознаться в этом.

— Говорите что хотите, — настаивала Жозефина, — но этот рабочий очень обиделся, сразу видно.

— А если обиделся, то напрасно, — сказала Изольда, стараясь оправдаться в собственных глазах, — я сказала это без всякого намерения обидеть его. Я ответила бы вам совершенно так же, будь здесь любой мужчина, кроме моего дедушки или брата.

— Ну, положим, дорогая кузина, — возразила ей Жозефина, — никогда бы вы не позволили себе ответить так, будь на месте этого бедняги подмастерья кто-нибудь другой; но с таким мужчиной можно не стесняться, все сойдет!

— А если даже я и виновата, то в этом прежде всего виноваты вы, Жозефина, — немного раздраженно сказала мадемуазель де Вильпрё. — Если бы не ваше неуместное восклицание, я никогда не ответила бы так глупо!

— Господи боже мой, да что же я такого особенного сказала? Я и вправду была поражена, увидев, как оживленно вы беседуете со столяром. Каждый бы удивился на моем месте. Вот я невольно и вскрикнула; а когда заметила, что этот юноша покраснел как маков цвет, то очень пожалела, что вошла так внезапно. Но откуда же мне было знать…

— Дорогая кузина, — резко оборвала ее Изольда с раздражением, которого никогда в жизни еще не испытывала, — позвольте сказать вам, что все эти ваши объяснения, догадки и сами ваши выражения нелепы и весьма дурного тона. Сделайте одолжение, перемените тему разговора. Если бы я попросила дедушку разобраться в этом, он, возможно, лучше меня понял бы, что вы имеете в виду, но, полагаю, вряд ли пожелал бы объяснить мне это.

— Вы говорите со мной очень оскорбительным тоном, — отвечала Жозефина, — никогда еще я не слыхала от вас подобных выговоров, дорогая Изольда. Видно, я в самом деле сказала что-то в высшей степени неуместное, раз вы так на меня обиделись. Все дело в том, что я получила дурное воспитание. Но меня удивляете вы, кузина, при вашем уме вы могли бы быть ко мне снисходительнее. Однако, если я чем-то вас задела, простите меня…

— Нет, это я прошу, умоляю простить меня! — взволнованно воскликнула Изольда и крепко обняла Жозефину. — Я неправа, неправа во всем. Одна вина влечет за собой другую. Я произнесла недостойные слова, от этого мне стало больно, и вот теперь я заставляю страдать другого. Поверь, мне сейчас больнее, чем тебе…

— Ни слова больше об этом! — воскликнула маркиза, целуя кузине руки. — Достаточно одного твоего слова, Изольда, и я все готова забыть.

Изольда попыталась улыбнуться, но на сердце у нее было по-прежнему тяжело. Она думала о том, что, если в самом деле этот рабочий слышал те жестокие слова, за которые она теперь так корит себя, ей уже никогда не удастся заставить его забыть их. Было ли это чувство собственного достоинства или любовь к справедливости, но что-то во всем этом ее мучило. Она не привыкла к угрызениям совести.