Нищета. Часть вторая - Гетрэ Жан. Страница 120

— Почти все эти свидетели будут выступать и по делу Бродара, — говорили осведомленные люди.

— Что ж тут удивительного? Все они — безбожники, коммунары, бандиты — одного поля ягоды! — отвечали ханжи.

На скамье подсудимых — пусто; дело слушалось заочно.

Председатель поднялся.

— Господа судьи! Господа присяжные! — начал он. — Следствие самым тщательным образом разобралось в различных заявлениях и показаниях относительно приюта Нотр-Дам де ла Бонгард, основанного с богоугодной целью. Теперь вы сами оцените, чего стоят все эти наветы…

Он говорил вкрадчивым, мурлыкающим голосом, положив пухлые руки на стол; вид у него был самый благодушный. Казалось, он сейчас начнет выгибать спину, как кот.

— Начало не предвещает ничего хорошего! — шепнул графу дядюшка Гийом.

— Прежде всего, господа, — продолжал председатель, — я должен обратить ваше внимание на нравственный облик главной обвинительницы, девицы Марсель.

Если бы бродяга, дававший юридические консультации, был здесь, он отметил бы, что председатель старается внушить присяжным предубеждение против Клары еще до того, как начался разбор дела. Но девушка держалась так скромно и с таким достоинством, что никто не придал значения намеку председателя. Последний добавил еще несколько общих фраз, видимо не находя пищи для своего красноречия.

Затем поднялся прокурор и произнес довольно странную речь, где все факты, касавшиеся приюта, были представлены в ложном свете. Свое двусмысленное выступление он закончил, как и председатель, призывом получше присмотреться к обвинительнице.

Клара, ждавшая не порицаний, а похвалы, чувствовала себя весьма неловко. Ее вызвали первой; вопрос ее озадачил.

— Кого вы знаете в Эпинале?

— В Эпинале? — переспросила удивленная Клара. — Там у меня дядя и двоюродный брат.

— Как зовут вашего двоюродного брата?

— Абель Бернар.

— Так и есть, — сказал прокурор, заглядывая в письмо, посланное из Эпиналя аббатом Гюбером и перехваченное, как предусмотрел ее автор, «черным кабинетом». — Действительно, инициалы совпадают.

Клару продолжали допрашивать, словно подсудимую.

— Расскажите все, что вам известно о приюте! — обратился к ней прокурор.

Бедная девушка, краснея от стыда, описала все перипетии ужасной истории.

— Какую цель вы преследовали, подавая заявление в суд? — спросил прокурор.

— Я хотела воспрепятствовать тому, чтобы и другие стали жертвами преступления.

— Значит, вы утверждаете, что и в остальных домах, служащих благой цели призрения неимущих девушек, происходит то же самое?

— Я могу говорить лишь о том, что видела собственными глазами, сударь. Если я обвиняю, то потому, что считаю это своим долгом.

— Однако некоторым людям вы называли совсем другие причины.

— Я никогда не говорила ничего другого.

— У суда иное мнение на этот счет. Вот что вы Писали несколько дней назад в Эпиналь своему двоюродному брату, тому самому Абелю Бернару, о котором вы упомянули: «Дружок, надеюсь, что мое приданое увеличится благодаря солидному кушу, обещанному за выдумку о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард. Пока все идет как по маслу. Судьи клюнули и глотают небылицы не морщась…»

Прокурор неторопливо прочел вслух все письмо. Публика ахнула.

— Это чудовищная ложь! — закричали друзья Клары.

— Вот что такое — социальный вопрос! — заметил про себя бывший тряпичник.

— А вот другое письмо, — продолжал прокурор. — Его послал Кларе Марсель тот, с кем она переписывается.

И он начал читать второй шедевр аббата Гюбера. Фраза «следует надеяться на феноменальную глупость судей и на то, что присяжные — простаки» — была хорошо рассчитана: задетые в своем самолюбии, те и другие вознегодовали. Присяжные, которым девушка сначала показалась симпатичной, спрашивали себя, неужели это миловидное лицо — лишь маска и за нею прячется испорченная натура? Обвинение, затеянное, очевидно, в корыстных целях, рушилось, как карточный домик; репутация же приюта оказывалась белее снега.

— Это подложные письма! — гневно вскричала Клара.

Поднялся эксперт-каллиграф и принес присягу. Он считался непогрешимым; действительно за всю свою жизнь он ошибся не более десяти раз. Правда, его ошибки дорого обошлись подсудимым: кое-кого из них приговорили к смертной казни.

Эксперт объявил, что письмо, адресованное А. Б. до востребования в Эпиналь, написано, несомненно, тем же лицом, что и заявление Клары; все буквы совпадали. Действительно, аббат Гюбер, сущий гений по части подлогов, сумел запомнить каждую букву в ее почерке. Это не труднее, чем молниеносно производить в уме сложные вычисления, и, быть может, встречается не реже, чем такая способность.

Итак, показания Клары предстали как лживые наветы, ее друзья — как жулики или просто одураченные ею глупцы, а имена основателей приюта хоть сейчас помещай в мартиролог… Клара сразу из обвинительницы превратилась в обвиняемую.

— Девица Марсель! — сурово провозгласил прокурор. — Вы привлекаетесь к уголовной ответственности: во-первых, за лжесвидетельство; во-вторых, за ложный донос; в-третьих — за диффамацию. Вы предстанете перед судом присяжных. Мы вынуждены также взять под стражу ваших сообщников и начать судебный процесс против тех газет, которые помогали распространять вашу клевету.

В соответствии с этим обвинением суд постановил возбудить дело о клевете на основателей приюта Нотр-Дам де ла Бонгард и начать процесс о диффамации, когда этого потребует прокурорский надзор.

Вдруг поднялась вдова Микслен и крикнула:

— Так по-вашему, напечатать, что дочь Пиньяров, как видно из надписи на ее памятнике, умерла шести лет — значит клеветать? Ведь моей дочери было двенадцать! Как же их спутали?

Она говорила громко и так быстро, что ее не успели прервать. Прокурор на минуту задумался. Наконец он ответил:

— Даже если на бывшем кладбище и обнаружат другие останки, даже если и произошла ошибка — тем не менее доказано, что руководители приюта не могут отвечать за находки, сделанные там, где ранее в течение ряда лет производились погребения.

Присяжные удалились и вскоре вынесли оправдательный вердикт лицам, возглавлявшим приют Нотр-Дам де ла Бонгард. Клару Марсель и ее «сообщников» по требованию прокурора (он перечислил все, что им вменялось в вину) тут же взяли под стражу. Суд над ними должен был состояться через неделю.

Графа оставили в покое, может быть, из-за слов «этот старый хрыч Моннуар» в письме, написанном якобы Кларой, а может быть — благодаря его титулу.

— Вот что такое социальный вопрос! — сказал ему правнук, вспоминая о словах приемного отца. При мысли о том, что им, возможно, никогда больше не увидеть друг друга, мальчуган залился слезами.

Левая пресса подняла бурю, яро нападая на господствующий класс, духовенство и судебные власти. Писали, что судьи использовали ложные документы и непроверенные улики. На этот взрыв негодования против приговора, покаравшего не обвиняемых, а обвинителей, длился недолго: очередные судебные дела — их было так много! — заставили забыть об этом процессе.

По 364-й статье уголовного кодекса Клара, признанная виновной в лжесвидетельстве с корыстной целью, была приговорена к пяти годам каторжных работ, так же как и ее «сообщники» — Дарек-отец и Дарек-сын. Гутильду осудили на три года, Филиппа с братом — на два. Приговор в отношении их мог быть и более суровым: смягчающим обстоятельством сочли то, что подсудимых, возможно, ввели в заблуждение. Трусбана и Лаперсона приговорили лишь к месяцу тюрьмы и к штрафу в сто франков за статью в газете, признанную клеветнической. Вдову Микслен оправдали, поскольку безутешная мать действовала в порыве отчаяния.

Старый граф надеялся, что снова увидится с дядюшкой Гийомом, которого можно было обвинить лишь в дружбе с Керваном. Но полиция разыскала в архивах дело бывшего тряпичника. Он был сыном гильотинированного и несколько раз судился за бродяжничество; приговорить и его к году тюрьмы не составило большого труда.