Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович. Страница 110

— Франция много сделала для России, — продолжал Риго, — но Россия покинула её в трагическую минуту…

Он совсем задыхался от раздражения и уже с трудом складывал русские фразы: нет-нет и ворвется в его речь какое-нибудь французское словечко. Каждое русское слово произносил он теперь с трудом, неожиданно коверкая ударения на французский лад, как будто за несколько часов разучился говорить по-русски.

— Разве не понимаете вы великого значения западной цивилизации для России? Ведь теперь вы снова отдались разрушающим силам своего духа… И, главное, все равно ничто не изменится в веках, жизнь будет такою, какою она вечно была. Неужели не понимаете вы, что большевики у власти долго не удержатся? В ближайшее время начнутся восстания за восстаниями, войска англичан, американцев, французов высадятся на русскую землю, чтобы отовсюду двигаться к заветной цели — к Москве.

— Значит, поход собираете в благодарность за кровь, которую мы пролили на войне? — рассвирепел Тентенников. Он встал со стула, вытянулся во весь свой огромный рост и, размахивая кулаками, наступал на Риго. — Хороши союзнички, нечего сказать! Иудушки… Вот уж, воистину, порадовали! Войска так называемых союзников пойдут на нас, к Москве будут двигаться… А народ наш спать будет, что ли, пока им свои десанты начнете высаживать? Да он подымется, как один человек, и Москву грудью прикроет. Не сладко вам придется тогда! Вам кажется, что большевики власти не удержат? Еще бы! Ненавидите Советскую власть — вот и трезво на вещи посмотреть не можете. А вам каждый русский рабочий человек скажет, что, если понадобится, он за эту власть умрет. В невыгодное дело деньги вкладываете — в интервенцию против большевиков. Лучше бы сразу шапочки сняли да нам в ноги поклонились!

Мсье Риго боязливо морщился и только подымал кверху худые руки, словно защититься хотел от неожиданного удара летчика. Чем больше говорил Тентенников, тем больше раздражался и в особенную ярость пришел, окончательно поняв, что попервоначалу Риго принял его за человека, собирающегося перебежать к белым. Он схватил венский стул, на котором сидел в начале беседы, и изо всей силы ударил им по полу. Мсье Риго с ужасом смотрел на разлетевшиеся по комнате обломки стула, а Тентенников, вплотную подходя к Риго, яростно говорил:

— И ты, гад, меня посмел принять за белогвардейца? Меня, русского летчика Тентенникова, Кузьму Тентенникова, чье имя знает каждый спортсмен и каждый любитель авиации в России? Меня, который с детства, кроме нужды да горя, не знал ничего? Только теперь наше время настало. На ту войну мы против воли шли, а здесь каждый берет в руки винтовку. Наши баре в старое время перед вами лебезили и по-русски говорить стеснялись между собой, обязательно по-французски или по-английски беседовали, чтобы слуги не поняли. Но мы поняли их разговоры… Без перевода поняли… Народ поднялся, а дивная сила заложена в русском человеке. Вы её скоро сами почувствуете — и не рады будете, что к нам введете войска… Ваши же солдаты против вас начнут восставать…

Опять кто-то позвонил три раза. Риго осторожно поднялся со стула, опасливо поглядел на летчика, как-то бочком проскользнул мимо него и, бормоча что-то под нос, открыл входную дверь. Еще одного посетителя провел он в комнату, где был человек с выщипанной бородкой.

Тентенников всегда считал, что мало у него политических знаний, и, читая газеты, постоянно требовал разъяснений Быкова или Глеба. Но сегодня он вдруг поверил в самого себя. Черт возьми, здорово же он отчитал французского белогвардейца!

Вернувшись, Риго уже не сел на старое место, а встал в углу, заложив руки за спину и широко зевая. Он мечтал теперь только об одном: чтоб скорее закончилась беседа и прекратился спор…

— А впрочем, зачем метать бисер перед свиньями, — сердито сказал Тентенников, застегивая на все пуговицы кожаную куртку и с ненавистью глядя на Риго. — Жалею, что встретились…

Он ушел, не попрощавшись с мсье Риго, и, возвращаясь пешком в гостиницу, долго думал, как следует поступить теперь, после беседы с этим бывшим профессором летной школы. Подозрителен очень и сам Риго, и молчаливые люди, которых он впускает в квартиру после условного звонка, и разговоры француза очень нехороши, — ведь он полон злобы и ненависти к России и всему советскому…

Завод, на котором теперь работает Риго, национализирован, как и хоботовский завод, а раньше на нем хозяйничали иностранцы, и, понятно, Риго мечтает о возвращении старых порядков… Но кто же его просит оставаться на заводе, — не нравится, ехал бы обратно в Париж…

Да, обязательно надо поговорить с комиссаром завода, рассказать ему о Риго… Приняв решение, Тентенников успокоился и долго гулял по переулкам от Арбата до Пречистенки. Уже смеркалось, голубыми казались оконные стекла, кое-где в подвальных этажах тянулись кверху тоненькие ниточки света от коптилок и сальных свечей. Прохожих было мало, на перекрестках были расклеены свежие номера газет, и Тентенников от заголовка до подписи редактора прочел газетные полосы, — каждая строка звала в поход, в бой, рассказывала о врагах, угрожавших существованию молодого советского государства, и еще с большей злобой подумал теперь Тентенников о мсье Риго. Только бы поскорее получить самолеты — и в Эмск. Там уж и дня он не промедлит, сразу подымется в небо. Навряд ли удастся сдобровать белогвардейцам, если он встретится с ними над облаками…

Когда окончательно стемнело, Тентенников решил пойти в номер гостиницы отоспаться, а завтра с утра направиться на завод и потом посетить отца Быкова.

Так он и сделал — отоспался, отдохнул, а поутру, ни свет ни заря, отправился на завод.

Комиссар завода, низенький коренастый человек с седой головой, долго препирался с летчиком; клялся, что свободных самолетов у него больше не осталось, и не поленился сходить с Тентенниковым в низкий просторный ангар в самом конце заводского двора. То, что увидел Тентенников, напоминало кладбище: остовы моторов, скелеты машин, обрубки крыльев… Тентенников узнавал машины, которыми управлял еще несколько лет тому назад. Особенно страшно было смотреть на «фарманы», «блерио» и «райты» первых выпусков… Пожалуй, теперь и он не решился бы подняться в воздух на старом «фармане». А раньше… Да что и говорить — молодость прошла на таких вот костоломках, летучих гробах…

Комиссар признался, что человек он земной, а не летный, о самолетах имеет самые недостаточные сведения, и Тентенников предался воспоминаниям вслух. Рассказывал он почему-то больше всего о той поре, когда совершал гастрольные поездки по России, и рассказами своими привел в умиление комиссара.

— Поди ж ты! — сказал комиссар. — А я-то думал, что большинство летчиков из царского кадрового офицерства. Ну, ежели вы мужицкий сын да к тому же настоящий красный летчик, я уж вас не обижу.

Он повел Тентенникова в другое заводское здание. Там стояло несколько новеньких самолетов.

— Вот это уж другое дело, — обрадованно вздохнул Тентенников.

— Приходите завтра, я вам выпишу две таких машины, — сказал комиссар.

— Нет, я до завтра ждать не могу. Нужно по-серьезному разговаривать. Если вы взаправду уважаете летчиков, вышедших из народа, то не задерживайте и сегодня же оформите документы…

— Неужто от одного дня так много зависит?

— Не то! Характер у меня такой. Не люблю на завтра откладывать дело, которое можно сделать сегодня… Уж вы будьте добры, окажите помощь, — мы вам из отряда благодарственную телеграмму пришлем…

Комиссар пожал плечами, но спорить с Тентенниковым не стал. Летчик сумел настоять на своем и не отходил от комиссара, пока не были оформлены документы. Мало того, он сумел отправить один самолет на вокзал, где уже стояла наготове платформа. Второй самолет комиссар обещал переправить завтра, — не было у него больше свободного транспорта. Убедившись, что рабочие отправлены на вокзал и аккуратно погрузят самолет, Тентенников стал горячо благодарить комиссара, и тот расчувствовался: