Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович. Страница 98

Приятели переглянулись: впервые после того рокового дня Глеб заговорил о своей покойной жене.

— Послушай, — сказал он, — мне кажется, будто есть у тебя, Петя, тайна от старых друзей.

— Тайна? Никакой у меня нет тайны.

— Клянешься?

— Клянусь, — неуверенно ответил Быков.

— А у самого голос дрожит. Дело простое, и только прямо ты отвечай мне. Лену любишь?

— Люблю, — ответил Быков, чувствуя, как багровеют щеки и шея.

— А ежели так, я сватом буду и обязательно устрою свадьбу. Она тебе в каждом письме приветы слала, да я не говорил, ждал, пока сам спросишь. А ты молчал, скрытная твоя душа.

— Где она теперь? Я ведь и спрашивать стеснялся, а каждый день с думой о ней просыпаюсь.

— В Царицын с отцом поехала: старику поправляться надо — ослабел он, устал… Там до осени жить собираются: к тому времени, может быть, война к концу подойдет, и мы с фронта вернемся да туда и махнем.

— И я с вами, — подал голос Тентенников.

— Ясно, одного не оставим, — ответил Глеб.

— Да, будет нам что после войны вспомнить, — промолвил Тентенников. — Хоть не по своей охоте пошли мы на эту войну, а все же русские летчики показали себя самыми отважными, да еще тактику особую усвоили. Глеб назвал нестеровский таран штыковым ударом в небе. И прав: ничего на свете нет грознее в бою. А разве легко нам? Нет у нас авиационной промышленности и самолетов хороших мало, моторы — не первый сорт, авиационных бомб — не бывает часто, пулеметы — и то не на всех машинах.

— Правильно говоришь, — сказал Быков.

— А если бы русских летчиков так же, как противника, вооружали, мы бы еще сильней стали! И вот я хочу тост предложить за тех русских летчиков, которые после нас придут и счастливее нас будут. Все у них будет хорошее: и самолеты, и моторы, и вооружение — все построит наша матушка-Русь. Вот уж солоно тем придется, кто тогда на русских летчиков нападет!..

Быкова тронули простые слова приятеля.

— Да ты попросту у нас оратор, Кузьма. В самом-то деле, как вспомнишь, сколько мы перестрадали, — страшно становится…

— Еще бы не страшно! — воскликнул Глеб. — Но будущее — наше! За него и выпить надо. Пьем за то, чтобы навеки осталась нерушимой наша дружба. Помнишь, как хорошо у Пушкина сказано: «Друзья мои, прекрасен наш союз…» Отошли те годы, когда на нас, взявшихся за руль, смотрели как на чудаков или самоубийц. Теперь должно перед нами будущее открыться. А руля мы до самой смерти не выпустим.

Глеб глядел на приятелей с веселой вдохновенной улыбкой, и стало легко, словно были слова его предвестьем близкой перемены, о которой они догадывались теперь, на склоне январского дня. Коротко остриженная после болезни крутолобая голова Тентенникова низко склонилась над столом, и взгляд светлых глаз Быкова снова встретился с упрямым взглядом Глеба.

— Я о Лене потому сказал, — усмехнулся Глеб, навалившись грудью на стол, — что ты сам и слова промолвить не решался…

— Мне не жить без неё, — тихо ответил Быков. — Знаешь, бывает же в жизни все настоящее — и любовь, и ненависть, и дружба — неподдельное, чистое. В такие минуты сердце поет, и хочется все полюбить, понять, перечувствовать. В такие минуты о будущем хочется думать, о счастье…

— Правильно, — ответил торопливо Глеб, словно боялся, что забудет неожиданно пришедшие на память слова. — Что это значит? Очень немного понять надобно: будь честен, смел и прям со всеми, выполняй свой долг перед народом, будь беспощаден к угнетателям, борись — и будешь счастлив…

Оркестр выл над самым ухом, и казалось летчикам, что сейчас не волны дунайского вальса плывут по залу, — слышался им в этом плеске рев сотен запускаемых моторов. Как далекое видение, мелькнул перед Глебом выкрашенный в черный цвет немецкий аэроплан, скользнула полоска тумана над пустынными взгорьями, ярким заревом вспыхнули снега на горных вершинах.

— За будущее выпить надо напоследок, — сказал Глеб. — За то, чтобы в будущем мы смогли жить так, как нам самим хочется, а не так, как хозяйчики велят… Когда такой тост предлагают, то, чтобы вернее он был, бьют стаканы.

Последние отблески вечерней зари гасли в высоком сумрачном небе. Узкая и длинная, как раскаленная игла, скользнула вдоль облаков иссиня-желтая молния.

В ресторане зажгли лампы. Оркестр смолк. Прогрохотала вдали пролетка, процокали кони по каменной мостовой. Обоз тянулся по улице, и спорили о чем-то подвыпившие офицеры за соседним столиком.

— Выпили? — спросил Глеб, подымая стакан и поглядев на друзей весело блестевшими глазами.

Они выпили и разбили стаканы.

Глава семнадцатая

Это был воистину удивительный день. Он начался так необыкновенно, что даже Быков потерял обычное спокойствие и стал разговорчив, как Глеб Победоносцев.

Они сидели за столом, вычерчивая карты, как вдруг вбежал в халупу писарь отряда и принес Быкову телеграмму из Петрограда.

Телеграмма была неожиданным развлечением в скучной отрядной жизни, и порешили, что сразу распечатывать её не стоит: сначала надо погадать, от кого бы она могла быть. Предположения начались бестолковые: Тентенников решил, что телеграфирует редакция «Нивы» — просит прислать портрет или корреспонденцию с передовых позиций; Глеб сказал, что, наверно, шлет им привет Лена, и так смутил Быкова, что тот сразу прекратил гадание и распечатал телеграмму.

— Что ты побурел вдруг? — удивился Тентенников.

— Ни черта не понять, — пожал плечами Быков, протягивая телеграмму приятелю. Тентенников тоже изумился, а Глеб перечел телеграмму два раза и расхохотался.

— Делать людям нечего, вот что. Или попросту дурака валяют.

В телеграмме было только одно слово: «Поздравляю». С чем поздравляют их, летчики понять не могли.

Они долго гадали, кто решил подшутить над ними, и только Тентенников уверял, будто такая телеграмма отправлена неспроста. Может быть, Лена телеграфировала?

Это предположение сразу отвергли и в течение дня несколько раз перечитывали телеграмму, стараясь вникнуть в её загадочный смысл.

Ужинали поздно. Когда приятели легли спать, Быков вынул из полевой сумки газету и долго читал её, облокотившись на стол и маленькими глотками прихлебывая чай из жестяной кружки.

Уже за полночь, убирая посуду, денщик остановился в дверях и тихо спросил:

— Вы ничего не слыхали?

— Ничего не слыхал.

— А поговаривают.

— О чем поговаривают?

— Не знаю.

Удивителен был робкий взгляд денщика: он, видимо, и хотел что-то сказать командиру и побаивался откровенного разговора.

— О чем говорят-то?

— Вот и я интересуюсь.

Так и не удалось ничего добиться от денщика:

— Всякое говорят…

Он хотел поделиться с Быковым новыми и неожиданными известиями, о которых было уже много разговоров среди солдат, но в последнюю минуту передумал и, махнув рукой, вышел из комнаты. В дверях он столкнулся с Поповым, посторонился, не глядя на Быкова, махнул еще раз рукой и, словно от этого жеста стало ему легче, улыбнулся во весь свой широкий рот.

Лицо Попова было бледно.

— Что с вами? — спросил Быков. — На вас, попросту говоря, лица нет.

Несколько минут Попов молчал, не в силах промолвить ни слова.

— Петр Иванович, — наконец сказал он. — Новости-то какие, слыхали?

Быков взял его за руку:

— Да успокойтесь сначала, а потом говорите.

— Я уже отдышался. Дело простое: только что звонили из воздухоплавательной роты. Я дежурил у телефона, в штабе никого, кроме меня, не было. И вдруг сообщают: в Петрограде — революция.

Летчики, уже укладывавшиеся спать, поднялись с кроватей, и Тентенников пробасил:

— Неужто правда?

— Думаю, что правда. Кто бы решился попусту такой слух распускать? Позвольте, Петр Иванович, в город съездить, узнать.

— Вместе поедем, — ответил Быков, надевая шинель.

— Вы… того; скорей приезжайте, — сказал Глеб.

— Будем торопиться, — ответил Быков и вслед за Поповым вышел из комнаты.