Обрывистые берега - Лазутин Иван Георгиевич. Страница 11

— Это наш родовой герб. Мой и моей супруги Надежды Николаевны. Она по зодиаку — рыба, а я — скорпион. Но так как Надежда Николаевна считает себя жертвой злосчастного скорпиона, то она заказала одному студенту Абрамцевского художественного училища вырезать вот этот наш фамильный герб. Сама олифила, сама прибивала. И всегда сама с каким-то особенным волнением объясняет гостям значение герба. Сегодня она колготится на кухне, а поэтому я отбиваю у нее хлеб.

Яновский и Гордей Каллистратович вошли в душевой теремок, в котором за легкой дверцей размещалась мойка, где стоял титан для нагрева воды. Все в душевой сверкало чистотой.

Когда вышли из душа, Гордей Каллистратович вполголоса, словно по секрету, сказал:

— В прошлом году заходил ко мне сосед-генерал герой гражданской войны, лихой кавалерист. Его дача неподалеку от моей. По его словам, рубил саблей басмачей в Туркестане "от плеча и аж до самой ширинки" — это его любимое выражение, когда он рассказывал о схватке с басмачами, — так вот, когда он увидел мой душ, то спросил: "Кто делал?" Я сказал: "Столяр-краснодеревщик". Он стал просить у меня его адрес. Я пообещал. Поинтересовался ценой за работу. Я в свою очередь тоже спросил: "А сколько бы вы дали?" Он оглядел душ, зашел внутрь, а когда вышел, то сказал: "Рублей пятьсот — шестьсот за работу дал бы". А генерал среди соседей слывет человеком скуповатым, знает цену копеечке. Я молчу. Он тоже молчит. Вижу, что не отстает. "Пожалуй, дал бы и семьсот", — говорит генерал. Я по-прежнему молчу. Он идет дальше и глубже. Видать, заело. "Разумеется, доски, брусья, и гвозди, и весь остальной материал — мой". Я молчанием набиваю цену дальше. Генерал покряхтел-покряхтел, еще раз обошел кругом душ и добавил: "Если человек из Москвы, то и харч мой, комната для отдыха в его распоряжении. Вы мае адресочек, адресочек, а если есть, то и телефон. Мы с ним сговоримся" Я написал на клочке бумаги свой адрес, свою фамилию и отчество и передал бумажку генералу. Нужно было видеть выражение его лица, когда он прочитал записку. Даже рассердился.

Довольный своим рассказом, Гордей Каллистратович смотрел на душ-теремок, как на свое любимое детище.

— Ничто мне не дает такую радость, как те часы, когда я с ножовкой или с рубанком стою у верстака.

Обходя дачный участок, Гордей Каллистратович вдруг остановился, нагнулся и что-то увидел в траве.

— Проклюнул стрелку росток дубка. От желудя. Скоро развернутся два первых листочка, нужно огородить, чтобы не затоптать или не скосить вместе с травой. — Подняв у дорожки половинку кирпича, он положил его рядом с ростком. — Прежний хозяин, покойный генерал Воеводин, был страстный грибник. Он натаскал из леса столько грибниц, что каждое лето мы только одних белых собираем с участка по шестьдесят — семьдесят грибов. А одно лето Оксана насчитала девяносто девять белых. А сыроежки, подберезовики, подосиновики жарили почти каждый день. А если б вы знали, какая мастерица по засолу Надежда Николаевна! Откроешь банку, и в комнате сразу поплывет запах укропа, чеснока, петрушки, сельдерея, смородиновых листьев… От одного запаха слюной исходишь. Вы назовете это мещанством, а я вам, дорогой Альберт Валентинович, скажу — все это красота жизни. Труд!.. Все это принесено не из магазина, а сделано своими руками, и если не с молитвой, то с душой. Наш род в неисчислимом колене — воронежские крестьяне. Думаю, что это у нас, на воронежском черноземье, сцепились в одну нерасторжимую связку два святых славянских слова: земля-кормилица, земля-матушка. Сцепились и пошли гулять по белу свету.

Гордей Каллистратович и Яновский вышли за калитку.

— Если меня когда-нибудь за какую-нибудь провинность уволят с работы, я пойду гидом в Абрамцевский музей. И буду рассказывать туристам и гостям Абрамцева не только об истории Абрамцева, что запечатлена в экспонатах музея, по и о красоте этого божественного уголка российской природы. Здесь столько родников, столько светозарных полян! По этим местам когда-то ходили знаменитые гости Сергея Тимофеевича Аксакова! Вечером я покажу вам бугор перед деревней Глебово. С нижней кромки этого бугра Васнецов писал своих "Трех богатырей". А в тихой заводи речки Вори, где и сейчас плавают кувшинки и на берегу растет камыш, Васнецов писал свою знаменитую картину "У омута". Здесь, в Абрамцеве, Гоголь, когда гостил у Аксаковых, пережил свой предсмертный душевный кризис перед тем, как сжечь второй том "Мертвых душ"'…

Они шли по асфальтированной дорожке мимо дач академиков, некоторые из них уже умерли, оставив своим наследникам заросшие лесом и кустарником участки, уход за которыми требовал сил, денег и еще чего-то такого, что нельзя купить за деньги, — любви к земле, бережного отношения к красоте благословенных мест.

— Здесь живут только одни академики? — спросил Яновский, когда Гордей Каллистратович замолк, остановив взгляд на калитке дачи, мимо которой они проходили.

— Жили, — грустно произнес Гордей Каллистратович, и по лицу его пробежала серая тень. — Сейчас здесь академиков уже мало. В середине сороковых годов, когда нарезали эти участки, здесь жили и работали одни академики. Причем известные во всем мире. Вот в этой, например, даче живет академик Мстислав Всеволодович Келдыш; вон в той, видите, окрашена в желтый цвет, живет ректор Московского университета Петровский; чуть дальше, отсюда не видать, дача академика Несмеянова… Недалеко от нее — дача академика Семенова. Хотя годы уже его немалые, но он еще бодр. К нему сюда когда-то часто наезжал академик Курчатов.

Скользя взглядом по обветшалому и кое-где повалившемуся штакетнику, который когда-то своей узорной резьбой сливался с хрупкой грацией молоденьких кленов Яновский сочувственно произнес:

— Заборы рушатся, ворота покосились, краска давно облезла и выцвела…

— Не тянут наследники, не тянут… Тяжел для них воз. У аптекаря сын может быть аптекарем, у слесаря — слесарем, а у академика или у поэта, в молодости приехавшего в златоглавую матушку в лаптях откуда-нибудь из Рязани или из Тверской губернии, дети, почти как правило, не становятся ни академиками, ни поэтами. А если становятся, то плохими, доморощенными, инкубаторскими. Отцы как бы грабастают себе всю силу рода, оставляя детям только привычки, походку, слабости характера… Во всем остальном обкрадывают потомков на пять-шесть поколений вперед.

— Это что, шутка или плод раздумий? Или даже статистика? — серьезно, но на всякий случай улыбнувшись, спросил Яновский.

— Как проблемой этим вопросом — генетикой талантов и способностей — не занимался, а после того, как прочитал речь одного знаменитого русского писателя над гробом не менее знаменитого соотечественника, то задумался.

— И что же вы заключили из этой речи? — теперь уже без улыбки спросил Яновский.

— Заключил то, что я вам уже высказал: во всякой родовой династии есть свой пик, свой звездный час. А дальше — если не падение в пропасть, то, как правило, крутой спуск, блеск солнца сменяется мерцанием лунного свечения. Когда-нибудь я, может быть, займусь статистикой судеб наследников гениев и великих людей мира сего. А сейчас полюбуйтесь: грустная картина. Почти ни у одного из живших здесь академиков, теперь уже умерших, каждый из которых был заметной вершиной в своей области науки, ни дети, ни внуки еще не сказали своего слова в науке.

Там, где кончалась территория поселка академиков, стояли высокие ворота. Почти сразу же за воротами начинался пологий спуск вниз. Асфальтированная шоссейная дорога расстилалась широкой темно-серой лентой, которая за глубокой ложбиной, у пруда, поднималась вверх, разрезая собой зеленое пшеничное поле.

Стараясь мысленно выключиться из разговора, который вел Гордей Каллистратович, знакомя гостя с окрестностями поселка академиков, Яновский некоторое время шел молча и думал о своем. Не доходя до пруда, Гордей Каллистратович начал разговор о том, во имя чего Яновский приехал на дачу к своему научному руководителю.