Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 49
У Макария затеплилась было надежда, что длинной и ледовитой службе пришел конец, но Никон, помолясь перед алтарем, направился к амвону, где служки открыли ему на нужной странице «сборник отеческих бесед», и Никон принялся читать слово об иконах, то и дело прерывая чтение для собственного толкования и вразумления пасомого стада.
Улучив минуту, Борис Иванович отыскал глазами Лазорева и сделал знак приблизиться.
– Великий государь, – шепнул боярин царю, указывая глазами на полковника, – этот дворянин всю чуму оберегал Москву от грабежей и насилия, потерял семью и дворню. На войну хочет, подальше от опустевшего дома своего.
– Завтра в Думе скажи о нем, – ответил государь, взглядывая в лицо полковнику. – Пошлю с обозом и пушками к Якову Куденетовичу Черкасскому.
Лазорев не расслышал тихую речь государя, но понял, что сказано одобрительно.
А Никон между тем закончил поучение и приказал принести иконы латинского письма. Сначала сам он по-русски, потом Макарий по-арабски предали анафеме и отлучили от церкви всех будущих иконописцев и держателей неугодных икон.
Пришла для Никона соблазнительная минута поквитаться на глазах царя и восточных иерархов, антиохийского и сербского, со всеми своими противниками, натравившими на него чернь во дни морового поветрия.
Никон брал в руки проклятую икону, зачитывал имя вельможи, у кого она была взята, и бросал на чугунные плиты пола. Ловко бросал – всякая икона от того броска раскалывалась.
Лазорев, оказавшийся рядом с тем местом, куда падали иконы, грешным делом засомневался. Иные доски были толстенькие, перегородками сцеплены, и всякая – надвое да натрое! Показалось полковнику – заранее были топориком расщеплены.
Иные иконы, разбившись, подкатывались царю под ноги. Ресницы у царя всякий раз вздрагивали от удара иконы об пол.
Расправившись с последней, Никон простер над грудой досок свои властные руки и приказал служкам:
– Все это на площадь и сжечь!
Царь вздрогнул, поднял опущенную голову.
– Святейший, молю тебя! Не попусти казни огненной. Достаточно будет закопать иконы в землю!
– В огонь их! В огонь! Чтоб и пепла не осталось от ереси!
– Святейший! Не попусти! Больно уж страшно – огнем жечь…
Никон стоял на амвоне, возвышаясь над царем, над боярством. Голова поднята, в глазах – неистовый огонь.
Рука, властная, завораживающая, медленно поплыла над толпою. Благословила царя.
– Да будет по слову твоему, великий государь! Да будет мир в наших сердцах! Да будет Бог наш пребывать в доме нашем!
Семь часов длилась служба, но антиохийцы не приметили, чтоб для русских она была в тягость.
Обиды царицы
Едва Алексей Михайлович вошел в спальню, царица Мария Ильинична, сидевшая на красной скамеечке, поджала губы и отвернулась.
– Кто тебя обидел, голубушка? – Царь спросил с таким сочувствием, что у Марии Ильиничны даже слезы из глаз брызнули.
Подбежал, обнял, головку погладил.
– Ну, полно же! Расскажи про печаль, тотчас и полегчает!
– Не-е-ет! – упрямо замотала головой Мария Ильинична. – Не полегчает.
– Да кто ж он, супостат? – осердился царь. – Уж я его!
– Не-е-е-ет! – еще горше замотала головой царица. – Ничего ты ему не сделаешь!
– Это я-то?! Царь?!
Мария Ильинична подняла заплаканное лицо, улыбнулась сквозь слезы.
– Царь! Царь! – Обняла, уткнулась лицом в шелковую бороду. – Ложись поскорее! Заждалась тебя.
Ничего не понимая, Алексей Михайлович взошел с приступочки на высокую царскую постель, а с другой стороны царица в постель поспешила.
– Кто ж обидел-то тебя? – снова спросил царь с недоумением.
– Да ты и обидел.
– Я?!
– Опять ведь уезжаешь…
– Уезжаю. – Алексей Михайлович вздохнул. – Уж такая судьба, Мария Ильинична. Положиться не на кого. Я уехал с войны, и сразу все пошло вкось да вкривь… Сдается мне, однако ж, не про то у тебя обида.
– Нет у меня никакой обиды, а только горько! За тебя ж и горько… До какого страха дожили – иконы в церкви, как горшки худые, колотят! В царевой церкви! А кто колотит-то! Патриарх!
– То не иконы – анафема.
– Анафема?!
– Анафема. И антиохийский патриарх про то же сказал, и сербский митрополит.
– Да они все – попрошайки! На черное, ради милостыни, скажут – белое. И глазом не моргнут. Вздумается Никону в церквях по-козлиному блеять, тотчас и подбрехнут: истинно-де!
– Голубушка, не говорила бы ты этак! На Никоне благодать Божия.
– И на нас она, на царях, благодать. Не худшая, чем на Никоне. Нечего мне про него думать! О тебе пекусь. Ты – царь! Тебе перед Богом за людей ответ держать.
Алексей Михайлович долго виновато молчал. Вздохнул.
– Ты неправа, голубушка! Никон – великий святитель. Он о государстве не меньше моего печется. Без него мне хоть пропадай. Все ж ведь у нас дуром делается. Живут дуром, воюют дуром. А Никона – боятся! Меня тоже, да не все… А его – все! Мне без него, голубушка, нельзя.
Осторожно погладил царицу по щечке.
– Ты уж не серчай на меня. У меня тоже ведь сердце кровью обливается. Уж через неделю ехать от тебя… От Алексеюшки-сыночка, от сестриц. Скучлив я по дому!.. На иконы битые глядючи, я не меньше твоего плакал и печалился. Но ведь не унимаются злыдни! Не велено писать латинских икон – пишут! Не велено в домах ставить – ставят! У нас коли не поколотишь, так и не почешутся.
– Ох! – вздохнула царица.
Царь подумал-подумал и тоже вздохнул.
Победы царя и новый клобук Никона
Воеводы все лето 1655 года радовали Алексея Михайловича. Перешли реку Березину. Стольник Матвей Шереметев взял Велиж – вся Смоленская земля опять Россия, в конце июля боярин Федор Хворостинин и окольничий Богдан Хитрово поднесли государю Минск.
А уже в новолетие – 1 сентября – святейший патриарх Никон благословил государя принять титул великого князя Литовского.
3 сентября был издан указ о новом полном титуле царя Московского и всея Руси – теперь титул стал просторнее: «всея Великая и Малые и Белые России, Великий государь Великого княжества Литовского, Волынский, Подольский и прочая».
Богомолец царя святейший Никон именовался отныне тоже Великим государем, патриархом Московским и всея Великая и Малые и Белые России.
В эти счастливые дни Алексей Михайлович сказал Федору Ртищеву:
– Иван-то Васильевич, глядя на нас, вельми, думаю, радуется.
– Какой Иван Васильевич? – не понял Ртищев.
– Да тот, кто Грозным звался! – улыбнулся царь. – Я ныне, чай, тоже Большая Гроза. Пришел воевать, а вроде бы уж и не с кем боле.
Возвращение с войны Алексея Михайловича – всему народу русскому праздник.
В 1654 году царь согласился присоединить к Великой России Малую, стало быть, Польше отсекли правую руку. Теперь она лишилась и левой – Белой Руси и Великого княжества Литовского.
Великий, великий, великий!
* * *
Великий колокол звонил великому государю. Колокол весил двенадцать тысяч пудов, царь, как пудами, победами был увенчан.
10 декабря – день во имя мученика Мины, на морозе не то что птицы – слова коченели, но народ шапки снял перед державным воином. И Алексей Михайлович голову обнажил перед своим державным народом.
«Бог видит нас, – думал царь, ожидая приближения крестного хода. – Впереди два патриарха, Никон и Макарий, московский и антиохийский. Не одной Москве победы русского царя в радость, но, знать, и всему православному Востоку».
Были златоустые речи и громокипящие благословения, поминались времена библейские и Моисей, Царьград и Константин, был и дружеский шепоток:
– Алексеюшка! Человече родный! Всех русских государей превзошел ты, витязь, на голову!
Глаза у Никона излучали любовь и восторг.
– Что Бог дал! Что Бог дал! – сиял Алексей Михайлович, вышибая у простодушных добрых людей радостные слезы.