Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 85

– Тебя, батька, выжаривают, что ли?

– Греют. Это ведь не стена, печка. Иноки хлебушек испекли. Они меня духом кормят, а иной раз крошек хлебных дадут. Живу, как воробей.

– Хочешь, еще обрадую? – спросил Кузьма.

– Обрадуй.

– Дьякон Федор убежал из Покровского монастыря. Хватились, пришли к нему домой – ни жены, ни детушек. Всем семейством утек.

Аввакум зевнул, перекрестил рот.

– От Сатаны не убежишь.

– Федор не от Сатаны скрылся – от царя.

– Не бегать нужно – терпеть. Меня, аки льва, стерегут, – звякнул цепью. – Не собираюсь бежать, господа. Вам, гонителям, я, грешный, хуже бревна в глазу.

– Ты, батька, человек разумный. Отчего не покоришься, не пойму? Уважь, покорись притворно да и живи себе. Плетью обуха не перешибешь!

Подьячий, отирая пот, сказал Кузьме:

– Ты поучи батьку, поучи. Пойду продышусь. Нестерпимо у тебя, протопоп.

– Нестерпимо, – согласился Аввакум. – Теперь от жара, а когда не топят – от холода.

Васильев, пошатываясь, поспешил на улицу.

– Ты, батюшка, не отступай от старого благочестия! – прошептал Кузьма. – Велик будешь у Христа человек, коли до конца претерпишь. На нас не гляди! Погибшие людишки!

– Коли старая вера тебе люба, зачем лицемеришься?! – удивился Аввакум. – Страшно в тесноте сидеть, в духоте? Голодно по-птичьи хлебные крошки клевать?

– Я ради Никона отрекся от Христа! Опутал меня, волк! Своей охотой ему служил.

– Поглядеть на тебя – добрый человек. А ты – Янус.

– Янус, батюшка, Янус. Обо мне речь молчит. На тебя надежда. Не отступай, батька! Спаси святую Русь.

Заплакал Аввакум. Благословил хитрого Кузьму.

Игумен Парфений был в Москве. Царь позвал его готовить Большой собор. Монастырскими делами заправлял келарь Никодим.

Васильев и Кузьма, видно, круто поговорили с келарем. Перевели Аввакума из запечья в иную келью, в каменный мешок. Подтопок без трубы, дым в окошко вытягивает, а келарь, срывая зло на сидельце, келейную дверь приказал завалить землей, окно замазать.

Ладно бы не подумавши! Так нет, пришел, поглядел, покричал в продух:

– В своем же говне утонешь! – И тотчас продух заделали.

Опустился Аввакум на пол, ибо не было в келье ни лавки, ни соломы, закрыл глаза и увидел перед собою открытую книгу и стал читать как по писаному:

«…Подошел к Нему человек и, преклоняя перед Ним колени, сказал: «Господи! Помилуй сына моего; он в новолуния беснуется и тяжко страдает, ибо часто бросается в огонь и часто в воду, я приводил его к ученикам Твоим, и они не могли исцелить его». Исус же, отвечая, сказал: «О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?..»

Так вдруг захотелось, чтоб избавил Господь от тюрьмы, погасли строки и буквы.

– Господи! – воскликнул Аввакум. – Разорви сердце мое, ибо беду мою уподобляю твоим страданиям. Грешен, Господи! Готов вопрошать мучителей моих: «Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?»

Заплакал от непереносимого отчаянья.

Вселенские патриархи

В воздухе летел снежок, когда на отдание праздника Воздвижения Животворящего Креста Господня 21 сентября вселенские патриархи вошли в славный город Владимир.

Вечерню служили в древнем Успенском соборе.

Дивились восточные люди красоте древнего русского города. В храмах, как в раю: Господь, Богородица, ангелы, святые подвижники. Написаны дивными живыми красками. Свет от икон и росписей, духовный свет, озаряющий души. Изумлялись гости благородству каменных узоров Дмитровского собора.

Молебствовали возле раки святого Александра Невского, много утешив горожан и деревенский народ, пришедший во Владимир получить благословение через святейших от земли, где остановилась звезда Вифлеема.

Возили патриархов в Боголюбово, в храм на Нерли. Гости томились: до Москвы рукой подать, а долгому хождению конца нет. Да что поделаешь, Артамон Матвеев имел от Алексея Михайловича наказ идти с патриархами тише. На последнем стане в селе Ивановском святейшим назначено быть 1 ноября, на бессребреников и чудотворцев Косьму и Дамиана.

Через Золотые ворота патриарший поезд прошел 24 октября и 29-го был в Рогоже. Там патриархов встречали думный дворянин Иван Богданович Хитрово и архимандрит владимирского Рождественского монастыря Филарет.

Огорошили патриархи встречальщиков. На вопрос Ивана Богдановича, что нужно изготовить в стольном граде ради великого пришествия, кир Паисий Александрийский сказал:

– Мы в пути долгое время, наши мантии поистрепались, поистерлись. Пусть великий государь прикажет, пришлет для всех нас, патриархов, архиереев и священства, пятьдесят мантий.

Кир Макарий Антиохийский согласился с Паисием:

– Красота мантий нужна не для возвеличивания нашего достоинства, но для красоты службы Господу и Царице Небесной. И пусть великий государь прикажет своим слугам, чтобы приготовили судебную палату, где бы нам вершить суд.

Привез Хитрово Алексею Михайловичу уж такое лицо, хоть квашню квась!

– Кого судить собираются?! – ахнул государь, растерянно оглядывая сподвижников. – Неужто про Никона узнали? А ну-ка, скачите, везите Мелетия.

Митрополит газский Паисий сидел с отрешенным лицом.

– Владыка, посоветуй, что делать, – обратился царь к главному затейнику всего действа.

Паисий поднялся с лавки, трижды, в ноги, поклонился Алексею Михайловичу и нежданно подал ему челобитье. Дьяк Алмаз Иванов прочитал:

– «Я пришел в Москву не для того, чтобы спорить с Никоном или судить его, но для облегчения моей епархии от долга, на ней тяготеющего. Я принял щедрую милостыню твою, которой половину украл вор Агафангел: предаю его вечному проклятию как нового Иуду! Прошу отпустить меня, пока не съедется в Москву весь собор. Если столько натерпелся я прежде собора, то чего натерплюсь после собора? Довольно, всемилостивейший царь! Довольно! Не могу больше служить твоей святой палате. Отпусти раба своего, отпусти! Как вольный, незваный пришел я сюда, так пусть вольно мне будет и отъехать отсюда в свою митрополию».

Знал хитроумный толкователь писаний и правил: Алексей Михайлович, соорудивший собор 1660 года его мыслью и его проворством, не отпустит такого советника в решительное для Русской церкви и для всего царства время. Но коли оставит, так и заступится перед приезжими патриархами, которые прежде Никона могут осудить его. Делишки за Паисием Лигаридом числились самые темные, и на Востоке об этом знали.

Алексей Михайлович не понял тонкой игры газского владыки.

– Закончим суд над Никоном, награжу и отпущу! – отставил челобитную Алексей Михайлович.

– Боюсь, великий государь: мое пребывание только осложнит дело. Не меня ли хотят судить патриархи? Много ведь чего сыщут. Отпусти, бога ради!

– Сиди! – рассердился царь. – Не ради тебя ехали… Подождем Мелетия, допросим как следует.

И сидели, не расходились, пока не явился иподьякон.

Спрашивал Мелетия боярин Никита Иванович Одоевский:

– Скажи не лукавствуя, знают ли вселенские патриархи, чего ради позвал их в Москву великий государь? О суде над Никоном знают?

– Ни единый человек о Никоне патриархам не говорил, – ответил Мелетий. – Но святейший до моего похода на Восток писал в Константинополь и в другие места о том, что его нельзя судить за уход. Об этом патриархи знают.

– Смотрел ли стрелецкий голова Матвеев за воеводами, за приказными людьми, когда они подходили под благословение к патриархам? – спросил царь.

– Смотрел, великий государь! Всюду, где были святейшие, был и твой слуга Матвеев.

– Господи, будь милостив к нам, грешным! – воскликнул Алексей Михайлович.

Мелетия отпустили. Спохватились, вернули, приказали узнать у патриархов, сколько встреч делать, дабы не умалить по неведенью их достоинства.

– Довольно пугаться! – сказал наконец царь. – Пришла пора многой радости. Патриархи святого Востока у стен града нашего. Не платье – души приготовляйте для встречи.