За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович. Страница 41

В воде преимущество оказалось на стороне конвоиров. Все–таки их было трое. К тому же намокшая одежда затрудняла движения, и Юрко уже не мог выигрывать в быстроте и ловкости. Три пары рук вцепились в него и медленно погрузили в воду почти ко дну ручья. Запаса свежего воздуха в легких не было, и Юрко сразу же начал захлебываться, перед глазами поплыли оранжевые круги. А его держали и держали под водой, пока тело не начало корчиться в судороге.

Пришел в себя Юрко на берегу. Он лежал лицом к земле. Сильные приступы рвоты, казалось, выворачивали его наизнанку. Конвоиры, сопя, сплевывая набегающую на губы воду, вязали ему заломленные за спину руки. Вот так с тобой надо, хлопче, чтоб ты знал, в чьи руки попал, и не брыкался… Теперь будешь тихий.

Отдышавшись, конвоиры выжали одежду, переобулись. Все молча, ни единого слова. Затем так же молча подняли Юрка, хорошенько встряхнули, поставили на ноги.

— Пошли, — с тяжелым вздохом сказал плечистый. Он, видимо, был у конвоиров за старшего.

— А где мой карабин? Хлопцы, кто видел карабин?

— Шляк бы тебя трафил, друже Неплюй. Вечно у тебя… Ну, лезь в воду, ищи.

Неплюй долго бродил по ручью, волоча ноги по дну, нырял, чертыхался, когда вместо карабина вытаскивал корягу.

— Ты что там, раков ловишь? — не выдержал плечистый.

Наконец, карабин был найден. Юрка толкнули в спину к дороге.

Шли молча в прежнем порядке — плечистый впереди, двое сзади. У Юрка болело в груди, дышать было трудно. Казалось, в легкие ему засунули пучки прутьев от веника и они кололи, царапали нежную мягкую ткань, не давая сделать полный вдох и выдох. Теперь не побежишь…

Одного из шагавших позади начал разбирать смех.

— Чего ты? — сердито спросил плечистый.

— Ничего… Ой! Как вспомню… Хо–хо–ха! По–покупа–ха! Покупались хорошо. Ха–ха–ха! — с трудом выговорил конвоир.

Пример оказался заразительным. Остальные конвоиры тоже начали давиться смехом — видать, уж очень комичной представилась им сейчас неприятная история с вынужденным купанием.

— Как он меня… Я и сообразить не успел — плюх в воду.

— Мне палец, холера, укусил.

— Что палец! У меня два зуба шатаются.

— Быстрый… За таким смотри и смотри.

Они смеялись и разговаривали беззлобно, точно Юрко был их товарищем, который в пьяном виде начал было буйствовать и доставил им много хлопот и неприятностей. «Эти ничего не знают. Им приказано захватить и доставить, — сделал вывод Юрко. — Духом не падать. Может, еще смогу выкрутиться. Если спросят, почему хотел убежать, скажу, что посчитал хлопцев за полицаев, испугался, думал, что хотят отправить на работы в Германию».

У леса они сделали привал. Один конвоир отлучился и вернулся с подводой. Юрка положили на сено позади возницы, а сами сели рядом. Долго ехали по тряской лесной дороге. Конвоиры молчали. Только изредка сидевший ближе к вознице бросал: «Направо!», «Сюда поворачивай!» Куда везут, Юрко определить не мог, хотя ближние леса знал хорошо, не раз ходил сюда по грибы и ягоды. Потом возницу отпустили и снова пошли пешком.

Юрко еще на возу почувствовал себя лучше. Боль в груди почти исчезла, и он мог делать полный вдох и выдох. Хуже было с руками. Все попытки ослабить узел оказались безуспешными. Тонкая веревка подсохла, впилась в тело. Хлопец готов был сорвать ее вместе с кожей, но кисти рук у него были большие, широкие — не сорвешь. И хотя мысль о побеге не оставляла Юрка, он не хотел рисковать бессмысленно — в темном лесу со связанными позади руками далеко не убежишь.

Наконец вышли из леса и оказались на какой–то тихой, вымершей усадьбе с полуразрушенным двухэтажным домом. По колоннам у крыльца Юрко узнал дом. Это была усадьба мелкого польского помещика–садовода, превращенная советскими властями в опытную сельскохозяйственную станцию. Тут был большой питомник плодовых деревьев, и Юрко дважды приходил сюда из Братына вместе с учениками на экскурсию. Невдалеке от усадьбы протекала небольшая, тихая, но очень глубокая речка Бездна. Юрко в ней купался, нырял и едва доставал до дна. Вот куда его привели…

Юрка усадили на ступеньку крыльца. Из дому вышел какой–то дряхлый, сгорбленный старик в наброшенном на плечи кожушке. Кашляя, кряхтя, он закурил с.конвоирами и, не спрашивая их ни о чем и даже не пытаясь рассмотреть, кого они привели, удалился. Видимо, здесь не было принято задавать лишние вопросы. Конвоиры прохаживались у крыльца, вздрагивая от ночной свежести, громко позевывая. Они кого–то ждали. Юрко чувствовал, как немеют кисти рук, и, чтобы кровь не застаивалась, беспрерывно шевелил пальцами. Что правда, хлопцы из эсбе умели вязать людей. Эту науку они освоили хорошо.

Вдруг до чуткого уха Юрка донеслось громкое курлыканье колесных втулок, топот конских ног. Конвоиры оживились.

— Едут!

— Слава богу!

К дому одна за другой подъехали четыре подводы с густо сидевшими на них людьми. Тотчас же на землю спрыгнуло несколько человек с карабинами. Высокий, похожий на офицера, скомандовал:

— В камеру, по одному. Головня! Станешь на пост.

Вооруженные начали стаскивать на землю тех, кто сидел и лежал на подводах. Возле Юрка остался один конвоир, два других начали помогать товарищам. В дом сперва провели семерых арестованных со связанными за спиной руками, а затем еще троих. Среди этих троих была женщина в белом платочке.

Потом в дом внесли что–то небольшое, круглое, тяжелое, наполненные чем–то ведра, корзины, несколько гусей и хрюкавшего в мешке поросенка.

Высокий и еще какой–то в куртке подошли к крыльцу.

— Ага! Привели… Он?

Ударивший в лицо яркий свет электрического фонаря ослепил Юрка.

— Что это с ним? Сопротивлялся?

— Такое вытворял, друже Месяц… Насилу связали.

— Смотри, ты… — как–то озадаченно, с сожалением произнес Месяц и выключил фонарик. — Ну, ладно… Его тоже в камеру.

Конвоир, придерживая Юрка за локоть, повел его по темному коридору, открыл какую–то дверь. Мимо прошли двое или трое. Юрко услышал голос Месяца:

«Сейчас же послать. На подводе. И давайте, друже Белый, начинать с этими, чтобы долго не возиться с ними. К утру надо закончить операцию».

В комнате, куда поместили арестованных, было темно. Юрко не успел сделать и двух шагов, как споткнулся обо что–то мягкое, упругое. Кто–то лежал или сидел на полу. Осторожно ступая, выискивая ногой свободное место, хлопец прошел через всю комнату к стене, где по его расчетам, должно было находиться окно. Окно он нашел, но его лоб прикоснулся не к стеклу, а к чему–то шершавому. Доска. Окно было наглухо забито толстыми досками.

— Э–э, уже пробовали. Не выйдет… — послышался рядом чей–то тихий, унылый голос.

Дверь скрипнула, свет газового фонаря озарил комнату, фигуры прислонившихся к стенам, сидевших на полу людей. На пороге стояли двое: верзила с перекрещенными на груди пулеметными лентами держал фонарь, другой, щуплый, с очками на бледном, невыразительном лице. Этот, в очках, капризно скривив губы, заглянул в тетрадь и произнес скучным, бесцветным голосом:

— Прохоров, Степан Рябчук — на допрос.

Стоявший у стены молодой, хорошо сложенный мужчина в свитере поднял голову, окинул тоскливыми, мутными глазами тех, кто остается, и, ссутулившись, но твердо, по–военному ставя ногу, пошел к двери. Вслед за ним, кряхтя и охая, поднялся с полу грузный усатый старик, типичный деревенский дядька среднего достатка.

Двери закрылись, в комнате снова стало темно. Арестованные, затаив дыхание, прислушивались к каждому звуку. Сперва ничего нельзя было разобрать. Голос следователя был вялым, монотонным, он бубнил что–то, точно дьячок, читающий псалтырь. Затем кто–то решительно произнес: «Нет! — И снова: — Нет, нет! Это неправда». Тут раздался нетерпеливый, раздраженный голос Месяца: «Прохоров, последний раз… Нам известно… Назови имена тех, кого ты вовлекал в вооруженную большевистскую банду». — «Неправда! — закричал Прохоров. — Я никого не вовлекал, ни с кем… У меня жена украинка, ребенок. Я не мог…» — «Брешешь, чертов москаль! Все расскажешь. Клешня, начинай!»