Повести моей жизни. Том 2 - Морозов Николай Александрович. Страница 115
Я живо помню, как мы все были взволнованы этим письмом. То, что мы считали неизбежным, но боялись осуществить, теперь совершалось помимо нашей воли.
Никому из нас не приходило в голову даже и мысли, что мы можем склонить на свою сторону кого-либо из деятелей в народе, — так резко и решительно приводились в письме их мнения.
— Что нам теперь делать? — задавали мы себе вопрос. — Большинство будет на стороне старой программы, и нас шестерых или семерых просто исключат. Сорганизуемся же поскорее, и даже ранее съезда, так чтобы тотчас после исключения из «Земли и воли» мы сразу выступили как готовая группа и тотчас же начали бы деятельность в новом духе.
Каждый лишний день нам казался лишней отсрочкой, и мы тотчас же написали приглашения нескольким известным нам деятелям в новом духе, как принадлежащим, так и не принадлежащим к «Земле и воле». Мы звали их на частное совещание в Липецке, который представлялся нам удобным как по причине находящегося в нем курорта, так и потому, что из него легко было переехать в Воронеж, уже назначенный провинциальными товарищами как место для общего съезда кружка «Земля и воля» и для суда над нами.
Нам так хотелось собрать побольше сторонников со всей России, что мы пригласили туда также и Гольденберга, застрелившего незадолго перед этим харьковского губернатора князя Кропоткина за жестокое обращение с политическими заключенными в харьковской центральной тюрьме.
Относительно его приглашения было несколько возражений, так как Михайлов находил его не совсем самостоятельным. Но некоторые очень настаивали на нем, не подозревая, что впоследствии, уже после его ареста, с ним случится что-то вроде временного помешательства и он нас выдаст всех очень странным способом, расхваливая жандармам, как героев, а затем покончит жизнь самоубийством.
Читая потом его показания, я не мог отогнать от себя мысли, что они были сделаны не в полном сознании, а под влиянием какого-нибудь введенного к нему в темницу опытного гипнотизера [85].
3. Липецкий съезд
В начале июня 1879 года все подходящие лица были нами уведомлены, и съезд был назначен на семнадцатое число.
Я не буду здесь описывать романтической обстановки Липецкого съезда, нашего появления в городе в виде больных, приехавших лечиться, заседания на пнях и стволах свалившихся деревьев в окружающих лесах, куда мы брали для виду несколько бутылок с пивом и газетных свертков с закусками, для того чтобы придать нашим собраниям вид простых пикников. Цель настоящего очерка — изложить лишь идейное значение Липецкого съезда.
К 17 июня собралось нас в Липецке около четырнадцати человек. Это были почти все наличные силы нашей боевой группы, наводившей столько страха на современное нам самодержавное правительство стомиллионной России. Из нашего петербургского кружка «Земли и воли» приехали, кроме меня, Александр Михайлов, Мария Ошанина, Баранников, Квятковский, Тихомиров. Из посторонних лиц явились Ширяев как наиболее выдающийся член незадолго перед тем основанного нами в Петербурге самостоятельного кружка «Свобода или смерть», а из провинции — Колодкевич, Желябов, Фроленко и Гольденберг, вызванный из Киева.
На первом заседании Квятковский и Михайлов приступили к чтению уже заранее составленной нами начерно программы и устава нового общества. Сущность этого документа я помню довольно хорошо, так как переписывал его раза два, и потому уверен, что если окончательно принятый устав и программа Липецкого съезда когда-нибудь найдутся в затерявшемся архиве Исполнительного комитета «Народной воли» (который я хранил все время у покойного ныне литератора Зотова), то они будут мало чем отличаться от моего современного изложения.
Вся программа состояла лишь из нескольких строк приблизительно такого содержания:
Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно иначе как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей.
До тех же пор, пока этого нет, мы будем считать за своих друзей всех тех, кто будет сочувствовать нам и помогать в этой борьбе, а за врагов всех тех, кто будет помогать против нас правительству.
Ввиду того что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства. Имущество же частных лиц или обществ, не принимающих участия в борьбе правительства с нами, будет для нас неприкосновенным.
Эта программа была нарочно составлена такой коротенькой, так как я из опыта всей своей прежней деятельности убедился, что чем больше деталей заключается в программе, тем более дает она пунктов для возражения посторонним критикам. На Липецком съезде она была принята единогласно, и было постановлено напечатать ее в первом же номере будущего органа преобразованного Исполнительного комитета. Но это потом не было исполнено благодаря противодействию Тихомирова, написавшего через два-три месяца, уже в Петербурге, свою собственную программу, казавшуюся ему более удовлетворявшей современным требованиям. Он добился в последующем декабре согласия у большинства петербургской группы «Народной воли» на ее напечатание в третьем номере «Народной воли» вместо первоначальной Липецкой программы. Приведенная же мною коротенькая декларация Липецкого съезда, несмотря на усиленную мою защиту, так и осталась в архиве Зотова, где я хранил все документы. Теперь, после смерти его во время моего заточения в Шлиссельбургской крепости, она находится не знаю где [86]. В том же собрании Липецкого съезда началось обсуждение устава преобразованного Исполнительного комитета. Теперь я помню из него только следующие параграфы, за нумерацию которых не ручаюсь.
§ 1. В Исполнительный комитет может поступать только тот, кто согласится отдать в его распоряжение всю свою жизнь и все свое имущество безвозвратно, а потому и об условиях выхода из него не может быть и речи.
§ 2. Всякий новый член Исполнительного комитета предлагается под ручательством трех его членов. В случае возражений на каждый отрицательный голос должно быть не менее трех положительных.
§ 3. Каждому вступающему читается этот устав по параграфам. Если он не согласится на какой-нибудь параграф, дальнейшее чтение должно быть тотчас же прекращено и баллотирующийся может быть отпущен только после того, как даст слово хранить в тайне все, что ему сделалось известно во время чтения, до конца своей жизни. При этом ему объявляется, что с нарушившим слово должно быть поступлено, как с предателем.
§ 4. Члену Исполнительного комитета может быть дан отпуск срочный или на неопределенное время по решению большинства, но с обязательством хранить в тайне все, что ему известно. В противном случае он должен считаться за изменника.
§ 5. Всякий член Исполнительного комитета, против которого существуют у правительства неопровержимые улики, обязан отказаться в случае ареста от всяких показаний и ни в каком случае не может назвать себя членом Комитета. Комитет должен быть невидим и недосягаем. Если же неопровержимых улик не существует, то арестованный член может и даже должен отрицать всякую свою связь с Комитетом и постараться выпутаться из дела, чтоб и далее служить целям общества.
85
Григ. Дав. Гольденберг примкнул к революционным кружкам в 1873—1874 гг. Подвергался арестам и ссылке. 9 февраля 1879 г. застрелил харьковского губернатора князя Д. Н. Кропоткина (за жестокое обращение с политическими заключенными) и скрылся. Принимал участие и в других революционных делах; был на Липецком и Воронежском съездах. Арестован 14 ноября 1879 г. В одесской тюрьме к нему был подсажен злостный предатель Ф. Е. Курицын, которому он сообщил о своих революционных деяниях. Затем в камеру Гольденберга была посажена его мать, уговаривавшая его дать подробные показания. После этого и под влиянием прокурора, а также после свидания в Петропавловской крепости с министром внутренних дел М. Т. Лорис-Меликовым дал подробнейшие показания, сыгравшие решающую роль в последующем разгроме народовольчества. Поняв из разговора с товарищем по заключению свою предательскую роль, повесился в крепостной камере 15 июля 1880 г.
86
Недавно обнаружилось, что архив В. Р. Зотова был передан после его смерти его вдовой на сохранение А. С. Суворину. Когда и он умер, архив попал в руки его сыновей, был после революции 1917 г. передан ими Бурцеву, где я его рассматривал, но, к сожалению, не нашел в нем ни этой программы, ни других программных бумаг «Народной воли». — Позднейшее примечание 1918 г. Н. М.
В первой книге возобновленного после революции 1917 г. журнала «Былое» сообщалось от редакции: «Мы получили архив редакции "Народной воли". Его история такова. Редакция "Народной воли", издававшейся в 1880—1881 гг. в тайных типографиях в Петербурге, сохраняла свой архив на квартире сотрудника "Голоса" В. Р. Зотова. Это был по своим взглядам очень умеренный человек, никогда не возбуждавший никаких подозрений со стороны полиции, и его квартира поэтому была вполне безопасной для хранения даже и такого архива, каким был архив редакции "Народной воли". О местонахождении этого архива знали очень немногие: между прочим, Н. А. Морозов и А. Д. Михайлов. После арестов наиболее видных народовольцев в 1881—1882 гг. архив редакции "Народной воли" как бы был потерян для революционных деятелей, и о необходимости найти его мы писали в 1906 г. Но он не был уничтожен В. Р. Зотовым и бережно, как бы под спудом, сохранялся некоторое время им самим. После его смерти архив перешел к А. С. Суворину, а от него к сыну его М. А. Суворину, который уже при новом режиме, в марте 1917 г., передал его нам. Мы имели возможность пересмотреть этот архив вместе с Н. А. Морозовым, и он признал, что это — тот самый архив, который был им передан В. Р. Зотову чуть ли не сорок лет тому назад» («Былое», № 1—23, 1917, стр. 49).
В позднейшей статье Н. А. «Несколько слов об архиве "Земли и воли" и "Народной воли"» — дополнение к рассказу о его сношениях с В. Р. Зотовым: «Постоянный страх за то, что лица, которым мы давали на сохранение наши рукописи и документы, могут в случае экстренных предупреждений или даже недостаточно обоснованных опасений обыска уничтожить очень важные для нас бумаги, которые где-то прятала до того времени, кажется, Ольга Натансон, заставил нас не раз подумать о том, где бы мы могли найти для них надежное убежище. В одну из своих очередных ночевок у присяжного поверенного Ольхина, у которого мне пришлось тоже хранить разные бумаги, я сказал ему об этом, и в следующее же мое посещение он сообщил мне, что нашел великолепное место — у теперешнего секретаря газеты "Молва" Владимира Рафаиловича Зотова, который, по своему положению вне всяких подозрений, очень хочет познакомиться со мною и заранее согласен дать приют нашему архиву, если он не очень велик. Так началось одно из самых интересных моих знакомств в литературном мире... Я пришел к Зотову вместе с Ольхиным на угол Бассейной улицы и Литейного проспекта, в старинный дом Краевского, где прежде была редакция "Отечественных записок"... При нашем появлении из-за письменного стола встал высокий седой старик интеллигентного вида с редкой бородкой и длинно подстриженными волосами и приветствовал нас своеобразным шепелявым голосом, который свойствен людям, потерявшим передние зубы. Он тотчас же сказал мне, что очень рад приютить у себя мой архив и предлагает такой проект:
— Положите все бумаги в портфели, заприте их замками, ключи которых будут у вас, а я их положу на верхней полке среди папок, которые вы, видно, видели в моей передней. К ним запрещено прикасаться кому бы то ни было из моей семьи, а посторонние всегда встречаются и провожаются прислугой или нами. Это самое лучшее место, так как в случае какого-либо несчастья я всегда могу сказать, что портфели в передней оставил кто-нибудь из приходящих ко мне по литературным делам без моего ведома, а я сам, конечно, спрятал бы их где-нибудь поглубже.
Я вполне одобрил этот план, и мы начали разговор на общественные темы, где Зотов выражал нам полное сочувствие во всей той части нашей революционной деятельности, которая носит чисто радикальный характер, а в социалистической части считал прекрасными, но трудно достижимыми практически те идеалы, которые проповедуются во "Вперед" и других наших журналах. За ними он следил в своих поездках за границу.
Потом, засмеявшись с таинственным видом, он воскликнул:
— Кто бы мог подумать, что на этом самом кресле, где во время моей юности сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь в гостях у моего отца, будет сидеть через пятьдесят лет редактор тайной революционной литературы! Что бы подумали и они сами?
Я живо помню, как эти его слова сильно подействовали на меня».
Зотов поставил условием, чтобы к нему для пользования архивом не приходил никто, кроме Н. А. Морозова. «Это условие, — читаем в статье, — было вполне одобрено и строго исполняемо нами, пока после ареста типографии "Народной воли" я временно не уехал за границу и передал Зотова Александру Михайлову. А до того времени место хранения было известно только мне, Ольхину и Александру Михайлову на случай моего ареста. В нем были все сообщения нашего товарища Клеточникова...
Когда я приходил за какой-нибудь из них [тетради с копиями сообщений Клеточникова] или приносил на сохранение новую, я шел прямо в кабинет Зотова, в конце коридора его квартиры. Нам приносили туда по стакану чая, через четверть часа Зотов отправлялся в переднюю и, когда никого там не было, приносил оба портфеля. Я делал с ними за особым столиком то, что было нужно, и уходил, а Зотов относил их на прежнее место уже после моего ухода. Так было вплоть до ареста тайной типографии "Народной воли" и до взрыва в Зимнем дворце, когда я временно уехал за границу...
После своего освобождения [из Шлиссельбургской крепости] я пробовал разыскать этот архив. Но Зотов к тому времени уже умер, а из его детей об архиве никто не знал. Мне говорили только, что Зотов хранил какие-то заметки под полом беседки на своей загородной даче, но и эта беседка уже исчезла с лица земли».
По-видимому, А. С. Суворин после 1905 г. хотел вернуть архив «Народной воли» оставшимся в живых революционерам 70—80-х годов. «Года через два после моего появления на белый свет из Шлиссельбургской крепости, — пишет Н. А. Морозов, — со мной познакомилась артистка Инсарова-Рощина и, зазвав меня к себе обедать, познакомила со своим приятелем Плещеевым, сыном известного поэта и большим театралом. Потом она же зазвала меня на репетицию в Суворинский театр, где играла главные роли. На репетиции, кроме актеров, было человек тридцать из театрального мира, в том числе Плещеев, сидевший через несколько кресел от меня с каким-то седым человеком сановного вида.
В перерыве Плещеев вдруг подошел ко мне, сел рядом и сказал:
— Хотите, я вас познакомлю с Сувориным, который сидит вон там?
Я сразу понял, что он это делает не без согласия самого Суворина, но, не зная причины его такого желания, почувствовал себя очень неловко... Передо мною предстал чрезвычайно живо такой вопрос. Если Суворин желает познакомиться со мною, то он может пригласить меня, как делали все остальные, под каким-нибудь интересным предлогом к себе обедать, и мне нельзя будет отказаться... А что скажут мои друзья из "Русского богатства", узнав об этом или даже о простом моем знакомстве с ним? Я уже не раз видел, как они были ревнивы и нетерпимы в таких случаях, и чувствовал, что все меня осудят, а мой друг, поэт Якубович, прямо поставит вопрос ребром, чтобы я прекратил сношения или с Сувориным, или с ним.
Я сказал это откровенно Плещееву. Тот, несколько смущенный, сказал, что понимает мое положение, посидел со мною еще минут двадцать и потом ушел за кулисы вместе с Сувориным. Так и не состоялось у нас это знакомство, которое, как я теперь думаю, привело бы к открытию архива "Земли и воли" и "Народной воли" на много лет ранее, чем оно произошло» (сб. «Архив "Земли и воли" и "Народной воли"», Гос. музей революции, М. 1932, стр. 32 и сл.).
Среди сохраненных В. Р. Зотовым бумаг революционного архива, напечатанных в названном сборнике, нашлись кассовые документы «Земли и воли» (стр. 126 и сл.). В них — сведения о выдаче денег Н. А. Морозову «на жизнь»; выдавались грошовые суммы: от трех до двадцати рублей. Там же — «Заметки Н. А. Морозова во время Воронежского съезда и в период подготовки первых покушений» (стр. 150 и сл.). Среди них «Запись юмористических кличек». Н. А. Морозову здесь присвоена кличка «Орел». В кассовых документах он назван «Воробьем».