Повести моей жизни. Том 2 - Морозов Николай Александрович. Страница 185

Рассказывая о покушении В. И. Засулич на генерала Трепова, Морозов пишет: «Вот явилась у нас Шарлотта Корде; скоро появятся и Вильгельмы Телли». В другом месте воспоминаний мы читаем: «...ближайшее будущее должно принадлежать Вильгельмам Теллям и Шарлоттам Кордэ». Эти высказывания Н. А. Морозова свидетельствуют, что в его глазах всякий террорист, независимо от того, против кого направлен его удар, был окружен героическим ореолом. Именно потому он одинаково восхищался и Вильгельмом Теллем, боровшимся против врагов своего народа, и контрреволюционеркой Шарлоттой Кордэ, убившей «Друга народа» — Марата! Такую путаницу в умах порождало увлечение террором. 

Индивидуальный террор не принес и не мог принести революционному движению ничего, кроме вреда, отвлекая внимание трудящихся от борьбы с классом угнетателей бесполезными для революции убийствами отдельных представителей этого класса. 

Переход от агитации и пропаганды к террору был первым шагом на пути к идейному краху народничества, обнаруживал его теоретическую слабость. Эта теоретическая слабость проявлялась и на других сторонах народнического миросозерцания. Народники считали себя социалистами; в действительности же, как это показал В. И. Ленин, во всем народничестве не было ни грана социализма. Не за осуществление социализма в России боролись революционеры шестидесятых и семидесятых годов, а за буржуазно-демократическую революцию в нашей стране, в частности за ликвидацию помещичьего землевладения и переход всей земли в руки крестьян. 

Вопреки мнению народников, перед Россией после отмены в ней крепостного права вопрос стоял не о переходе к социализму, минуя капитализм, а о том, в какой форме осуществится неминуемое торжество капиталистических отношений. Сами не сознавая того, народники боролись за развитие русского капитализма по американскому, а не по прусскому пути, т. е. на основе мелкого крестьянского землевладения, а не крупных помещичьих латифундий. 

Естественно, что народники не могли не сочувствовать тем странам, в которых развитие капиталистических отношений совершилось по этому типу, и в первую очередь классической в этом отношении стране — Соединенным Штатам Америки. 

«Республиканские знамена великой федерации Нового Света», говоря языком Н. А. Морозова, представлялись русским народникам как бы символом нового мира, совершенно отличного от старого мира буржуазной Европы. 

Испытав на себе все тяготы русского полицейского произвола, революционеры-народники идеализировали буржуазно-демократические порядки Заокеанской федерации. Забывая свойственные этим порядкам темные стороны, они, в том числе и Н. А. Морозов, думали, что там осуществились принципы равенства и свободы. Они не замечали, что североамериканское «равенство» было чисто формальным, а североамериканская «свобода» — уделом только тех, у кого карманы полны денег. 

Народниками, в том числе Н. А. Морозовым, идеализировалась и Швейцария — страна, якобы осуществившая в своем политическом устройстве принципы народничества и полной свободы человеческой личности. Известно, что и М. А. Бакунин, проповедовавший необходимость разрушения всех государств, соглашался сделать исключение только для Швейцарской федерации, которая в глазах его и его единомышленников была чем-то совершенно отличным от других буржуазных государств. Такую точку зрения на швейцарские политические порядки не могли поколебать даже хорошо известные русским революционерам факты преследования местными властями поселившихся в Швейцарии эмигрантов вроде выдачи С. Нечаева на расправу царскому правительству, вроде С. Серебренникова, по ошибке принятого швейцарской полицией за Нечаева, вроде высылки ряда русских «нигилистов» и т. п. 

Остановимся еще на одной особенности воспоминаний Н. А. Морозова. 

По социальному составу народническое движение было разночинским. Большинство его участников вышло из мелкого чиновничества, духовенства, мещанства и других непривилегированных слоев общества. Однако в рядах революционеров-народников была и значительная прослойка дворянской молодежи, порвавшей со своим классом и посвятившей себя борьбе за интересы русского крестьянства. К этой прослойке принадлежал Н. А. Морозов, внебрачный сын богатого помещика Щепочкина. Не все люди подобного типа, порывая с господствующим классом, смогли полностью отделаться от взглядов, сложившихся у них в детстве. Н. А. Морозов всю жизнь сохранял воспоминание о счастливых и радостных годах детства и юности. В его представлении прошлое навсегда осталось окрашенным в розовые тона, это сказалось на некоторых его высказываниях. Говоря об отношениях между помещиками и крестьянами при крепостном праве, он утверждает, что «салтычихи», о которых он знал только по книгам, были редким исключением среди дворянства, и в подтверждение ссылается на знакомых в детстве соседей-помещиков, между которыми, по его словам, не было ни одного «человека-зверя». «Большинство окружавших нас помещиков были просто гостеприимные люди, совершенно так, как описано у Гоголя, Тургенева, Гончарова... Многие выписывали журналы, мужчины развлекались больше всего охотой, а барыни читали романы и даже старались быть популярными, давали даром лекарства и т. д.». 

Н. А. Морозов, очевидно, забыл, как ярко обрисовал упомянутый им Тургенев крепостническую суть этих «гостеприимных» и «образованных» рабовладельцев. Вспомним героя рассказа «Бурмистр», отставного гвардейского офицера Аркадия Павловича Пеночкина, славившегося среди соседей своим отличным воспитанием и считавшегося одним из образованнейших дворян уезда. Это — зверь, умевший прекрасно маскироваться под культурного человека. «На счет Федора... распорядишься», — приказывал он вполголоса. И камердинера Федора, провинившегося лишь в том, что он по забывчивости подал барину неподогретое вино, пороли. Вспомним другой тургеневский персонаж — гостеприимного помещика Мардария Аполлоныча Стегунова из рассказа «Два помещика»; во время порки крепостных он с наслаждением слушал звуки ударов розгами и «с добрейшей улыбкой» вторил им: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк. Чюки-чюк!» 

Чуткий художник, Тургенев сознавал всю фальшь помещичьего добродушия и под внешностью культурного европейца умел разглядеть зверя-крепостника. От Морозова-ребенка нельзя было требовать такой проницательности, и он сохранил в своей памяти неразоблаченные в их крепостничестве образы культурных, добрейших и гостеприимных соседей, которых наблюдал в детстве. В своих воспоминаниях он не дает правильной оценки крепостнических порядков. 

Эти порядки были страшны не столько зловещими, извращенными салтычихами, сколько рядовыми — добрыми на вид — крепостниками и крепостницами. В крепостном праве самым страшным было то, что оно безжалостно уродовало личность и крестьян, и их владельцев. В первых оно убивало чувство человеческого достоинства и воспитывало психологию рабов; во вторых оно вселяло убеждение в полной естественности такого порядка, при котором один человек владеет другим, как вещью. 

Ребенок Морозов не мог понять развращающего влияния крепостного права. Когда же он сделался взрослым и сознательным человеком, этого права уже не существовало, и он судил о нем лишь по своим детским, окрашенным в розовые тона, воспоминаниям. 

К этому надо прибавить, что воспоминания Н. А. Морозова проникнуты глубоким оптимизмом и жизнерадостностью, не покидавшими автора даже в самые тяжелые моменты его жизни и поддерживавшими в нем ясность мысли и бодрость духа во время многолетнего заключения в каземате Шлиссельбургской крепости. 

При чтении воспоминаний Н. А. Морозова перед читателями рисуется яркий образ их автора, непоколебимо верившего в неизбежность светлого будущего и сохранявшего эту веру, несмотря на все неудачи, пережитые в неравной борьбе, которой он посвятил свою молодость. 

Б. Козьмин