Повести моей жизни. Том 2 - Морозов Николай Александрович. Страница 97

Он указал мне дверь в большую комнату со старинной мебелью и хорошими картинами в золотых рамах по стенам. 

Пожилая дама вышла из внутренних комнат почти тотчас же после моего входа туда и, любезно ответив на мой поклон, прошла к выходу. 

— «Верно, его жена», — подумал я и не ошибся. 

Через несколько минут возвратился Ольхин. 

— Зотов согласен, — сказал он мне. — Но вы об этом поговорите с ним наедине, когда я временно уйду. 

Ольхин провел меня по полутемному коридору, тоже сплошь уставленному книгами, в самую отдаленную комнату большой квартиры, где находился в своем рабочем кабинете сам хозяин. 

Это был высокий худой старик, весь в морщинах, без зубов, со ввалившимися в рот губами, что особенно ясно обнаруживалось благодаря его крошечным, едва заметным усам и редкой бородке из нескольких десятков волосков. Только живые голубовато-серые умные, хотя уже немного выцветшие глаза показывали, что в этом старческом теле живет деятельный, не поддающийся времени дух. 

— Здравствуйте, здравствуйте! — сказал он мне шепелявым голосом, встав при моем приближении и крепко пожимая мою руку. — Рад познакомиться с представителем современных революционных деятелей. Часто теперь читаешь в газетах про ваши дела. Удивляешься. Со времени декабристов еще не было у нас ничего подобного. 

Он, что-то вспоминая, улыбнулся старческой, но живой и ясной улыбкой. 

— Мог ли подумать Александр Сергеевич, что на том самом месте, где он говорил мне, что революция в России начнется разве через двести лет, будет сидеть ее представитель всего лишь через сорок лет после его смерти. 

— Какой Александр Сергеевич? — спросил я. 

— Да Пушкин! — совершенно просто ответил он. 

— Вы знали Пушкина? — с изумлением спросил я. 

— А как же не знать? Очень хорошо! И Лермонтова знал, и Гоголя, и Кольцова, и Никитина, и многих других. Они часто забегали провести вечерок у моего отца, а потом некоторые и у меня, за чаем и за всякими разговорами. 

Мои глаза и рот раскрылись от изумления. Мне показалось, как будто невидимая нить протянулась от них ко мне из глубины прошлого и связала меня с ними. Это было просто удивительно! Пушкин, Лермонтов, Гоголь и я имеем общего знакомого! 

И он тоже, уйдя весь в прошлое, где остались его самые яркие воспоминания, говорил мне о них всех, как о живых, как о присутствовавших только вчера в этой самой комнате, совершенно забыв, что они все умерли задолго до того, как я появился на белый свет! 

— А с Герценом вы тоже были знакомы? — спросил я, подходя к более поздним временам. 

— Конечно! — воскликнул он. — Вы не читали сборников «Русская запрещенная поэзия», изданных в его лондонской типографии? 

— Читал за границей. Там находятся запрещенные стихи Пушкина, Лермонтова и многих других поэтов. 

— Да, да! — воскликнул он. — Почти все это было собрано мною в России и мною же отвезено Герцену для напечатания [72]. 

Ольхин, улыбаясь, слушал наш разговор. Его взгляд как бы говорил мне: 

«Видите, какого хранителя я вам подыскал!» 

Затем он простился и окончательно ушел, прося Зотова не провожать его. 

Оставшись со мной наедине, Зотов перешел к делу. 

— Ольхин рассказал мне все о вас. Трудно было вам сидеть три года в одиночном заключении? 

— Сначала очень, но затем, когда у меня появилась возможность читать и заниматься, стало лучше. 

— А какая цель у ваших современных товарищей? 

— Вы говорите о их взглядах? Чего кто надеется непосредственно достигнуть? 

— Да, именно. 

— Об этом трудно сказать что-нибудь общее, это зависит больше от пылкости каждого. Одни надеются на немедленный переворот всех современных междучеловеческих отношений, на замену их новыми, лучшими, основанными на всеобщем труде, на всеобщей братской любви и взаимной помощи; другие думают, что осуществление таких идеалов может быть только постепенным и что революционная деятельность может и должна только ниспровергать преграды на длинном пути человеческого рода ко всеобщему счастью. 

— А вы каких взглядов придерживаетесь? 

— Последних. 

— А что же вы считаете осуществимым прежде всего теперь? 

— То, что осуществлено уже в наиболее ушедших вперед странах. 

— Что же именно? 

— Республику. 

— И вы думаете, что народ к ней готов? Вы горько ошибаетесь! На что годны безграмотные республиканцы? 

— А много ли было грамотных в Северной Америке сто лет тому назад, когда американцы основали свои Соединенные Штаты? 

— Побольше, чем у нас теперь. По моему мнению, у нас пока возможна только конституционная монархия, хотя по убеждению я сам тоже республиканец и демократ. Главная помеха переходу к республиканскому строю в наше время — это социализм, который пугает многих, да и действительно может привести к крушению всей современной цивилизации. 

Он вдруг переменил разговор и перешел ближе к делу. 

— Ольхин говорит, что вы поэт и что вам принадлежат некоторые стихотворения в сборнике «Из-за решетки»? 

— Да, — скромно ответил я. 

— Я прочел весь сборник, там много истинной поэзии. 

Он вдруг встал и снял со своей полки изящно переплетенную книжку. 

— Вот, — сказал он мне. 

Это был действительно наш сборник. 

— А вон там, — прибавил он, показывая на верхние полки, — полная коллекция всех нелегальных изданий. 

— Но ведь вас за них по нынешним законам пошлют на каторгу, если найдут! 

— Нисколько! У меня есть разрешение от цензуры. Я библиофил, коллектор книг и историк. Мне без них нельзя работать. Пожалуйста, сейчас же доставляйте мне все, что у вас выйдет, а я в благодарность буду хранить ваши тайные документы. Когда вы их принесете?

— Можно завтра? 

— Когда угодно приходите ко мне, лучше всего в это время. 

Так было устроено тайное хранилище уставов «Земли и воли», а затем и «Народной воли». Никто о нем не знал, кроме меня да Ольхина, а потом Александра Михайлова. Я один приносил и относил отсюда документы и все остальное, тщательно следя за собою при уходе и приходе. Здесь в двух кожаных портфелях хранились, кроме уставов, нужные письма и печать исполнительного комитета, прикладывавшаяся к посылаемым предупреждениям, печати разных петербургских полицейских учреждений для заготовления русских и заграничных паспортов, а затем, когда нам удалось устроить нашего товарища Клеточникова секретарем Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии, сюда же приносились мною и списки имен всех шпионов с характеристикой деятельности каждого. 

Потом, когда через два года «Народная воля» погибла, доступ к этому хранилищу прекратился. Зотов умер, когда я был заключен в Шлиссельбургской крепости, его имущество перешло к наследникам, не обнаружившим там никаких тайных документов. Куда все это спрятал Зотов, так и осталось до сих пор никому не известным. Перед моим последним арестом он мне говорил, что в случае опасности увезет портфели к себе на дачу и там зароет их под беседкой в садике. Но где его беседка? Где его садик? Лежат ли там еще мои портфели со всеми документами «Народной воли» или давно сгнили, — об этом никто не может рассказать в настоящее время [73].

3. Куда привела улетевшая в высоту калоша

Кончался ноябрь месяц. На петербургских улицах стоял мглистый туман, мостовые были покрыты грязью, в которой по временам завязали калоши. Особенно испытал я это на себе, когда шел вместе с Кравчинским к Клеменцу на редакционное собрание для выпуска в свет второго номера «Земли и воли». Из осторожности мы путешествовали не рядом. По временам он шел впереди на несколько десятков шагов, чтобы я мог видеть, не следят ли за ним, а по временам я сам обгонял его, и он делал относительно меня свои наблюдения. Таким образом, как два коня на шахматной доске, мы взаимно защищали друг друга от всех опасных фигур.