Страницы из летной книжки - Голубева-Терес Ольга Тимофеевна. Страница 37

Гашева заметила воронку. Она была похожа на огромную чашу, по краям которой лежала земля, смешанная с пеплом, и чернели обожженные обломки самолета. В выбоине валялись обугленные, скрученные в бараний рог остатки подмоторной рамы и отдельные части разбитой машины. Вот и все, что осталось от их По-2. А где же Ольга? Крикнуть? Позвать? А вдруг здесь немцы? И тут же услышала голоса. Кто-то шел, тихо переговариваясь. Буквально впилась в мерзлую землю. Только бы не заметили... Только бы мимо... Но голоса ближе, и кажется, что язык чужой, звуки чужие. Сердце захолонуло от страха. Но вот кто-то из них споткнулся и — выругался. Наши! Руфа крикнула, и тут же к ней подбежали парни. Рослый старшина вынес ее на руках с нейтральной полосы.

Руфине повезло, она приземлилась на противотанковое минное поле. А Санфирова — на противопехотное. Ольга успела снять парашют, выкинуть руку вперед, чтобы ползти, и тут прогремел взрыв...

— Я считал, что такие не погибают, — сказал командир дивизии, голос его дрожал. Он выглядел усталым. Комдиву было лет тридцать, но бледное, с покрасневшими веками и глубокими морщинами лицо делало его старше. Мне показалось, что он постарел вот здесь, на глазах у всех, у закрытого гроба с останками Ольги.

Командир еще хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел из комнаты. После похорон он сразу же улетел...

Через два десятка лет я случайно столкнулась лицом к лицу с бывшим командиром дивизии. Он почти не изменился. Плотная спортивная фигура, уверенная и прямая посадка головы, смуглое лицо с выдающимися скулами, пристальные темные глаза и плотно сжатые губы — все это было очень знакомо. Генерал торопился, и я, опаздывая, мчалась на работу. Хотела пробежать мимо: вряд ли он помнит меня. Но он встал на моем пути и удивленно воскликнул:

— Стрекоза?!

Я смутилась.

— Ну-ну, не обижайся. Действительно, так много лет прошло. И ты стала солидной женщиной. Хотя и мчишься несолидно.

— Боюсь, студенты разбегутся.

— Преподавателем, значит?

— А вы? Здесь живете?

— Нет, в командировке.

— Приходите в гости. Вот адрес.

Он пришел задолго до назначенного времени. Я только позже поняла, почему генерал пришел пораньше: он знал, что к назначенному времени соберется вся моя семья, придет Саша Яраков, из братского полка, с женой, и разговор пойдет общий. А он хотел застать меня одну, чтобы поговорить с глазу на глаз. Накопилось, видно, у человека.

Растерявшись, я не знала, чем занять гостя, и, сунув ему в руки альбом с фронтовыми снимками, поспешила на кухню закончить приготовления к ужину.

Вернувшись в комнату, я застала генерала с фотокарточкой в руках. Он пристально ее разглядывал. «Кого это он изучает?» — подумала я, но спросить постеснялась.

— Я любил Лелю, — вдруг неожиданно сказал генерал. — В те годы, где бы я ни был — в небе или на земле, — думал о ней. Когда прилетал к вам в полк, мне хотелось хотя бы взглянуть на нее.

Что он говорит! Я боялась шелохнуться, вспугнуть его. И в то же время мне было как-то неловко: несмотря на изменившееся положение, я не могла воспринимать его как товарища. Хотя годы как-то сравняли нас, он все равно оставался для меня командиром.

— В вашем полку было много красивых девчат, но Леля...

Я сразу же мысленно представила Санфирову, командира второй эскадрильи. Среднего роста, стройная. С тонкой талией, стянутой широким ремнем. Кожа ее лица и шеи смуглая и нежная, несмотря на ветры и непогоду. Карие глаза ласково и доверчиво глядят на людей из-под ломаных густых черных бровей. Всегда спокойная. Вот только однажды голос ее сорвался.

— Уйдите! — резко крикнула она девчатам, которые радостно тормошили ее и Руфу Гашеву. — Уйдите! Не то заплачу...

Они только что живые и невредимые выбрались из-за линии фронта и шли по улице станицы в грязных комбинезонах. Мы сразу поняли, что им пришлось много ползти, пробираться к своим. На том участке, говорили, не то что человек — мышь не проскользнет. А тут двое прошли — есть чему поражаться. Идут невредимые, только смертельно усталые, пошатываются, как пьяные. А улетали веселые. Был канун 1 Мая, и в полк только что привезли новую форму с погонами. Перед вылетом пытались в маленькие зеркальца себя разглядеть: идут ли погоны? На 1 Мая митинг был назначен, артисты должны были приехать... Но праздника не получилось.

Мы ждали трое суток невернувшийся экипаж, а ночью, пролетая, ракеты давали, искали. И вот они объявились. Это ли не праздник!

Экипаж Санфировой подбили недалеко от линии фронта, но как раз в месте большого сосредоточения войск противника. К их счастью, местность оказалась овражистой, густо заросшей кустарником. Самолет упал в густой кустарник. Это и смягчило удар. Нужно было принять немедленное решение, не растеряться.

Но куда идти? Надо поскорее уйти от самолета — это прежде всего. Они побежали. И вдруг впереди услышали голоса. Вжались в землю. Совсем близко прошли два фашиста. Санфировой показалось, что они посмотрели в их сторону. От волнения перехватило дыхание, тревожно забилось сердце. Немцы остановились на насыпи железной дороги, оглядывая все вокруг. Санфирова потянулась за пистолетом. Ее охватила ненависть. «Убить!» — мелькнула мысль. Под локтем хрустнула ветка. Гашева легонько коснулась руки летчицы, погладила ее: не надо. Тишина. Подул легкий ветерок, и листья вокруг зашептались. Необходимо как можно осторожнее пересечь эту железную дорогу. А там, похоже, немецкие патрули через каждые пятьдесят метров разгуливают. Идти было опасно. Но они все же пошли.

Ящерицами переползли дорогу. Несколько пуль шлепнулось справа впереди. Вокруг было ровное поле. На востоке стало розоветь небо. До восхода солнца оставалось не меньше часа, и за этот промежуток времени надо найти убежище. Лежали, распластавшись на земле, и думали: куда, ползти? И вдруг — о счастье! — кваканье лягушек. Значит, рядом болото. Поползли на лягушачью песню. Около небольшого болотца обнаружили размытую водой яму, вокруг нее поднимались густые заросли кустарника. Наломав тихонько веток, девушки устлали ими глинистое дно и прилегли. Заснули тотчас. Они проснулись к вечеру. Ломило все тело. Мучили голод и жажда. Санфирова с отвращением прополоскала рот мутной болотной водой и, осторожно раздвинув кусты, стала осматриваться. По дороге взад-вперед сновали машины с вражеской пехотой, ползли, громыхая, танки. Где-то недалеко шел артиллерийский бой. Несколько в стороне летчица обнаружила извилистый овраг, ведущий на восток.

С наступлением темноты Ольга с Руфиной поползли по этому оврагу. Они только попытались встать на ноги, чтобы хоть немножко пошагать, как тут же автоматная очередь заставила их затаиться, прижаться к земле. Потом они снова поползли. Так, метр за метром, от кустика к кустику, они продвигались на восток. Отдыхали каждые полчаса. Санфирова ложилась навзничь и глядела в усыпанное звездами небо. Оно было сплошь иссечено линиями трассирующих пуль. Над ними пролетали По-2, и им хотелось крикнуть: «Мы здесь! Возьмите нас!»

Перед самым рассветом, переждав, пока проедут мимо фашистские автомашины, осторожно переползли через дорогу. Снова скатились в какой-то овраг, нашли глубокую воронку от авиабомбы и забылись в тяжелом, неспокойном сне. Ольга проснулась от толчка в бок. Руфина вспомнила, что у Санфировой день рождения, и в своих многочисленных карманах насобирала десятка два отсыревших семечек.

— Поздравляю! — шепнула она в самое Олино ухо, подавая семечки.

— Спасибо.

Появилось вдруг какое-то странное чувство: вались на нее хоть все небо, хоть разом, всей громадой, хоть черепками, — она, вопреки всему, будет праздновать: предастся отдыху, мечтам, воспоминаниям. У нее все есть для праздника: время, десять отсыревших семечек, болотная вода, в которой они сидят. Да вот и еще один подарок — Руфа подарила обойму патронов. Что еще надо? Полное летное счастье...

Она понимала, что надо гнать мысли об их отчаянном положении, а то не хватит мужества идти. Надо заставить себя вспоминать все самое счастливое, что было в ее жизни, чтобы удесятерить волю к борьбе. И она стала вспоминать годы учебы в Тамбовской летной школе, своих товарищей, книги, которые она любила... Руфу заставляла рассказывать ей о Московском университете, о студенческих вечерах, об отчаянных спорах о природе подвига, о возможностях человека...