Скиф - Коробков Николай Михайлович. Страница 52

На эстраде египетский акробат кувыркался между мечами, расставленными острием вверх, рискуя при каждом неловком прыжке проткнуть себе спину или живот. Пирующие бросали кости, заключая пари и все более увлекаясь азартной игрой.

В обширном, наполненном водой сосуде две небольшие миски, подвешенные наподобие весов, играли роль оракула любви; их обносили вокруг стола, и пирующие выплескивали в них остатки вина из своих кубков, стараясь, чтобы одна из мисочек погрузилась и стукнулась о стоявшую в воде бронзовую фигурку.

Теофем раздраженным голосом спорил с афинянином, утверждавшим, что боги созданы поэтами.

— Что ты мне говоришь! — восклицал эсимнет, злобно вглядываясь в подведенные глаза философа. — Если ты не веришь в богов, то как можешь ты объяснить чудеса и знамения? — а существование их общеизвестно. Все знают, что около Галикарнаса был храм, у жрицы которого перед всякой бедой, угрожавшей государству, начинала расти борода. А Геродот рассказывает о знамении, которое многим первоначально казалось непонятным. Это было, когда одна кобылица родила зайца.

Для того чтобы предохранить себя от угрожающих несчастий, не следует забывать приметы и пренебрегать указанными обычаем предосторожностями...

Безумно продолжать идти, не бросив перед собой трех камней, если хорек перебежал тебе дорогу. Заметишь черную змею — призывай Сабазия. В праздник Кружек следует окропить себя люстральной водой и весь день носить во роту лавровый лист. Если увидишь одного из толпящихся на перекрестках с чесночным венком, вымой голову и пригласи жриц очистить тебя морским луком и кровью щенка. При виде сумасшедшего плюй себе на грудь, чтобы и самому не стать таким же.

Некоторые думают, что если мышь прогрызла у тебя мешок, то достаточно просто зашить его. На самом же деле это — предзнаменование, и лучше тебе вернуться домой и принести умилостивительную жертву...

Но философ уже не слушал, увлеченный рассматриванием золотых лент на сандалиях лежавшей рядом с ним дочери дамиурга Аполлодора.

Теофем некоторое время сидел молча, уставившись перед собой. Потом вспомнил что-то, встал и, спотыкаясь, начал обходить ложа, спрашивая у пирующих:

— Где моя жена, где моя жена?

Кто-то отвел его обратно и посадил на место.

Голоса играющих в кости становилась все громче. На эстраде актер танцевал миф о Данае; на него смотрели внимательно, поощряли криками, требовали повторения.

Потом лесбиянки с подстриженными кудрявыми волосами, в косских [118] цветных прозрачных одеждах, плясали вокруг столов и, схватываемые опьяневшими гостями, оставались на ложах с пирующими; чаши опрокидывались, вино лилось по столам; музыка, хохот, женские вскрикивания, громкие голоса смешались в нестройный гул разнузданной оргии.

Одетые, как египетские альмеи, танцовщицы, кружась, разбрызгивали вокруг себя из укрепленных на голове маленьких сосудов капли мирры, нарда и мускуса, струившегося по темным волосам, заплетенным в множество косичек.

Клавдий, наклонившись над своей соседкой, гладил ее распустившиеся волосы; откинув голову, она подставляла ему открытые для поцелуя губы.

Люций громко, чтобы заглушить шум пьяных голосов, разговаривал с Никиасом, а тот, уже упившийся, цитировал стихи Мегарского поэта Феогнида:

Адриан, откинувшись на подушках, храпел, широко раскрыв рот и обнимая светловолосую полуобнаженную танцовщицу; афинский философ, совершенно пьяный, высоко поднял кубок и лил из него на скатерть вино, уверяя, что делает возлияние Дионису.

Некоторые чересчур упившиеся спали на ложах или под столами; рабы — среди них тоже было немало пьяных — поднимали своих господ, клали их на ложа или выносили из триклиния. Огни в многочисленных лампах и светильниках сделались тусклыми. Тяжелый чад смешанного запаха разлитых вин, кушаний, человеческих испарений, копоти лампад и приторно-сладких духов плыл по зале.

Задыхаясь от жары, чувствуя головокружение и мелькание в глазах, Эксандр вырвался из чьих-то охвативших его шею рук и вышел из триклиния, сопровождаемый покачивавшимся Никиасом.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Никогда раньше Орик не чувствовал так остро полноту жизни и никогда все окружающее не было ему так близко, как теперь. Вглядываясь в морские дали, вдыхая запах кипарисов и лавров, всматриваясь в узор солнечных пятен и теней, падавших на пол сарая, где он сидел, он находил их новыми, как будто никогда не виданными раньше.

Но часто он погружался в глубокое размышление без мыслей — тогда все казалось отодвинутым куда-то далеко, и он смотрел, ничего не видя вокруг себя.

Незнакомая прежде печаль зарождалась в нем и вырастала в тревожную тоску, заставлявшую его много ходить в смутной надежде что-то найти. Но что он ищет — он не знал, и это обостряло чувство неудовлетворенности. Он ложился на землю, в траву и подолгу смотрел в чащу покачивавшихся зеленых стеблей, то темных, то просвечивавших на солнце.

Орик похудел. Его лицо сделалось тоньше, и грубоватая резкость черт исчезла, словно растворившись в теплоте, озарявшего его изнутри чувства.

Настроения его быстро менялись. Он то погружался в ленивую сонливость, то приходил в лихорадочное возбуждение, вызывавшее в нем желание работать, перетаскивать тяжести, драться. Он опять начал часто встречаться со своими товарищами по заговору и несколько раз ходил в рабочий квартал. Но там его встретили враждебно: во время восстания многие его друзья были убиты, другие казнены или сидели в тюрьмах. Уцелевшие были сумрачны и подавлены. Они больше ничему не верили, боялись и молча покорялись неизбежности.

Рабы также были терроризированы. В тех домах, где их было немного, они не очень пострадали — это было бы невыгодно хозяевам; но у богатых владельцев, боявшихся бунта, многие были забиты плетьми до смерти или отправлялись на работы в кандалах. Особенно жестоко пострадали несколько участников восстания, принадлежавших Адриану: некоторые умерли под пыткой, другие, вопреки законам Херсонеса, были распяты на крестах, воздвигнутых перед предназначенными для рабов бараками. Эта мера вызвала, правда, всеобщее негодование, и по городу ходили даже слухи о том, что римлянин будет привлечен к суду. Но все окончилось тем, что он только приказал убрать кресты. Его освободили от ответственности, так как власти не хотели ссориться с ним и сами считали, что бунтовщики должны быть наказаны со всей возможной строгостью.

Появилось много предателей. Желая спастись от угрожавшего им наказания, они, измученные пытками, оговаривали своих товарищей и заставляли их гибнуть вместе с собой. Но многие делали доносы и добровольно, чтобы получить денежную награду или заслужить милость хозяина.

Полиция выслеживала, суд карал, господа сделались еще более жестокими.

Усмиренные рабы не смели думать ни о каком сопротивлении. Страх стирал даже тень мысли о возможности бегства. Больше, чем когда бы то ни было, невольники чувствовали себя только «телами», полной и неотъемлемой собственностью хозяев, существами без имени, замененного для них кличкой, без личной воли, «вещами» своих владельцев.

Те, кого иногда еще встречал Орик, горели глухой ненавистью. Но уже и они не помышляли о борьбе и заботились только о себе. Он чувствовал, что они тяготятся встречами, страшась быть обнаруженными и обвиненными. Постепенно они отходили от него. Оставалось лишь несколько самых молодых, самых восторженных, но даже и они понимали, что теперь можно только мечтать о свободе и, в лучшем случае, стараться сообща подготовить побег.