Скиф - Коробков Николай Михайлович. Страница 59

Всю ночь Орик провел в томительной полудремоте. Он переворачивался, вставал, ложился снова и тщетно старался уснуть. Ему казалось, что он задыхается от жары. Совсем отчетливо он видел ее лицо, плечи, казалось, что чувствует прикосновение ее тонких гибких пальцев. Закрывая глаза, представлял ее себе все яснее, все ближе. От сердцебиения у него начинало стучать в висках. Он вставал и, чувствуя, что дремота снова наливает свинцом веки, опять ложился на горячую постель и погружался в томительный, сладкий кошмар.

Это становилось невыносимым. Наконец он вышел из казармы и остановился, вдыхая показавшийся ему прохладным воздух. Потом решил выкупаться.

Морская вода, черная, волнующая, сразу освежила и вернула бодрость. Он несколько раз нырнул и с наслаждением поплыл наперерез большим волнам. Скоро берега исчезли, и все слилось в одно темное пространство, покачивающееся и текучее. Луна уже скрылась. Смутные очертания мыса выступали еле заметным темным пятном; за ним большой яркой точкой светился огонь маяка. Кое-где мерцали отдельные огоньки, но самого города не было видно. Он казался поглощенным ночью.

Заметив, что заплыл уже очень далеко, Орик направился к берегу, держась на мыс. Он начал уставать. Несколько раз глотнув соленой воды, почувствовал страх и стал грести сильнее. Но волны снова и снова поднимали и опускали его, а мыс казался все таким же далеким.

Скоро он заметил, что его движения беспорядочны, и он почти барахтается на месте. Он лег на спину, отдохнул и опять поплыл. Наконец почувствовал под ногами дно. Но был так утомлен, что волна сбила с ног, когда он уже шел к берегу, и потащила обратно. Он выбрался и побежал, отыскивая свою одежду. Это согрело его — во время долгого купанья он озяб, так что зубы щелкали, и он не мог разжать пальцы. Завернувшись в плащ, лег, подогнул колени, подложил руки под щеку и уснул.

Проснулся он поздно. Солнце обдавало море блеском стеклянных искр, раскалило камни и жгло кожу так, что от нее пахло горелым. Горячий воздух поднимался, дрожа и мерцая, и еще больше увеличивал сверкание яркого света. Раскаленное небо казалось бледным и у горизонта принимало почти серебряный оттенок. Стояла совершенная тишина, на море не было даже маленьких воли.

Орик перевернулся и закрыл рукой лицо от солнца. Ему не хотелось двигаться, и он продолжал дремать. От солнечных лучей во всем теле переливались горячие мелкие уколы и сердце билось тяжелыми медленными ударами. Проходивший сквозь кисть руки и закрытые веки свет казался красным и в нем, всякий раз, когда Орик сильнее нажимал на глазное яблоко, плыли большие черные и зеленые круги.

Наконец Орик сел и стал смотреть на сверкание моря; от блеска рябило и темнело в глазах. Надо было бы выкупаться, но было лень пошевельнуться, и он продолжал сидеть.

Приближался полдень. Солнце стояло почти над головой. Орик подумал, что теперь в городе праздник, греки идут к храму для жертвоприношения, Ия тоже там, в этой процессии. Он представил себе ее сияющую головку в пышном венке из роз, цветочную гирлянду в руках. Через несколько часов празднество кончится, и она вернется...

Ему вдруг сделалось весело, и дремота исчезла. Он вскочил, побежал вдоль мелкого берега, разбрызгивая воду, окунулся и стал нырять, заставляя воду пениться и разбегаться широкими кругами.

IV

— Это празднество в вашем городе производит самое приятное впечатление, — говорил Люций, обращаясь к Эксандру. — Цветы, девушки в белых одеждах... Процессия была тоже очень живописна. Ваша толпа, пожалуй, шумливее римской, но в ней больше изящества и меньше разнузданности. Этот народ не хочется называть чернью. Ваше празднество, кажется, похоже на афинские анфестерии? Впрочем, тех праздников мне не приходилось видеть.

— Да, если хочешь, тут много общего. Ведь анфестерии — тоже праздник цветов. Их приносят в жертву и ими украшают себя в эти три весенних праздничных дня. В Афинах праздник начинается тем, что снимают первый раз крышки с глиняных питосов, содержащих в себе вино предшествовавшего урожая, и разливают для продажи на рынке. Вино привозят в город и из соседних селений. Второй день праздника — день кружки. Он знаменует конец труда по выделке вина, и граждане собираются тогда, чтобы выпить в веселой компании. Третий день — «котлы» — начинается домашними жертвоприношениями; рабочие пользуются отпуском; к этому дню приурочиваются новый годовой найм и большая ярмарка. В течение праздников храмы заперты, открыт лишь один — Дионисия Освободителя, — закрытый все остальное время года, кроме дней анфестерий.

Вечером второго дня при свете факелов торжественная процессия из храма Керамики направляется к святилищу Ленайона. Процессия носит вакхический характер: силены верхом на ослах едут, окруженные сатирами и панами, хоревты в звериных шкурах, в венках из листьев бьют в бубны и звенят медными погремушками; под звуки флейты пляшут женщины, одетые нимфами и менадами; едут замаскированные, перекидывающиеся шутками с толпой. Впереди на триумфальной колеснице везут ксоанон — священное изображение Диониса.

Затем в святилище происходит символический обряд бракосочетания супруги архонта с Дионисом, а народ отправляется в театр, где происходит состязание в пьянстве. Здесь так же, как во время игр, избираются особые судьи. Каждый очередной кубок объявляется при звуках труб. Особенно уверенные в себе граждане стараются выпить свою порцию стоя на скользком, смазанном маслом, мехе с вином. Перепивший всех получает награду в виде венка из листьев и полного меха вина.

Участие в вакхических празднествах считается обязательным для всех; но люди высших классов, конечно, предпочитают проводить эту ночь на частных пирах, куда собираются друзья, приносящие с собой новые глиняные сосуды, купленные утром на ярмарке, — все одинакового размера и украшенные венками...

Ты знаешь расселину в земле около храма Зевса Олимпийского? Говорят, что через нее стекли воды потопа во времена Девкалиона. Есть поверие, что этими вратами, ведущими в преисподнюю, поднимаются на землю в дни анфестерий тени умерших и в этот праздник в каждом доме варится для них смесь из разного рода злаков, кроме бобов, — в воспоминание пищи, приготовленной Девкалионом в первый день после потопа. Никто не имеет права пробовать ее: котел остается на домашнем алтаре в закрытой комнате, чтобы тени умерших, никем не стесняемые, свободно могли приходить и утолять свой голод...

— Все это очень красиво, — сказал Люций. — Я думаю, мы поступаем хорошо, когда многое заимствуем у греков. Они худшие законодатели и солдаты, чем мы, но умеют жить приятно и со вкусом.

Но вот, кажется, трапеза кончается, и можно ехать. Я, пожалуй, еще пообедаю у себя. Ты знаешь, что я уважаю религию, но не очень люблю есть грубо поджаренное жертвенное мясо. В этом отношении твои сограждане имеют больше вкуса к священным трапезам.

Он обвел смеющимися глазами столы, за которыми пировали херсонаситы, и остановил взгляд на худом широколицем человеке, сдвинувшем на затылок свой венок и жадно обгладывавшем большую кость.

— Здесь много простых граждан. Ты знаешь, мы очень демократичны и на общественных пиршествах рядом с городской знатью часто сидят простые ремесленники, — сказал Эксандр. — А им теперь живется плохо. Войны разорили город, торговля упала, население беднеет все больше...

— Положение Херсонеса кажется мне довольно печальным, но в значительной степени вы сами в этом виноваты. Вы очень много разговариваете в вашем Совете о достоинствах демократии, но недостаточно умеете ее защищать. Ты извини меня, но мне невольно вспоминаются слова одного лакедемонянина по отношению к фиванцам: «Вам нужно поменьше гордости и побольше силы».

— Ты совершенно прав, но я не знаю, помогло ли бы нам отсутствие гордости и увеличились ли бы от этого наши силы.

— Конечно, они могли бы увеличиться. Вам надо только поискать помощи у какого-нибудь могущественного государства. Без этого, мне кажется, вы сделаетесь добычей варваров.