Персеиды. Ночная повесть - Гончарова Марианна Борисовна. Страница 32
В училище Игорь отчаянно нарушал дисциплину и ходил в самоволки. Еще и уводил за собой весь взвод. Ребята удирали через забор… в театры, в музеи и на концерты. А где-то на втором курсе или третьем Игорь влюбился в Таньку. Очень искренний, не терпящий пафоса или сюсюканья, он стал звать ее Заяц.
– Как-как? – спросила я ехидно. – Заааайка?
– Какой еще зайка, Гончарова, ты дура? Таня – Заяц. Отличный, надежный, прекрасный, лучший на свете девушка-Заяц.
После окончания военного училища его сразу отправили под Ташкент, в поселок Азатбаш. В резерв сороковой армии. На пополнение некомплекта. Такое казенное, ничего не объясняющее обычному мирному невоенному человеку словосочетание тогда означало страшную процедуру. Азатбаш находился на границе с Афганистаном. И когда, как там было принято говорить, «за речкой» погибал офицер, то есть получался «некомплект», жуткие бюрократические слова, за которыми стоят жизни, семьи, нерожденные дети, прерванные семейные династии, усохшие ветви фамильных деревьев… Так вот, когда случался «некомплект», вместо погибшего посылали кого-то из резерва, то есть кого-то из этих вот зеленых выпускников. Кто-то погибал, и на это место посылали новую жизнь. Понимая, что может не успеть и его пошлют «за речку», Игорь взял какие-то десять дней, положенные для переезда и улаживания всяких семейных дел, приехал домой и сделал Зайцу предложение. Мы и смеялись, и плакали, и недоумевали, потому что всегда находчивый, остроумный, ироничный Игорь отчаянно переживал, и, когда пришла в назначенное время взволнованная, но ужасно смешливая юная женщина-Заяц, он вдруг стал заикаться, растерялся, выбирая, на какое колено опуститься, и в результате бухнулся на оба. Танька стала нервно хохотать, мы затихли и боялись, что сейчас все сорвется, а Игорь приговаривал:
– Ну Заяц, это… Заяц, ну ты послушай. – И вдруг громким командным голосом приказал: – Тишина в строю!
Танька от неожиданности замолчала и только тихонько икнула.
Игорь глубоко вздохнул и торжественным металлическим неестественным голосом произнес:
– Татьяна! Будь моим… Зайцем!
И под наш хохот уселся на пол, абсолютно потерянный, чувствуя провал. Мы все ржали, как дураки какие-то, а Танька вдруг всхлипнула и так ужасно разревелась, ну ужасно, кинулась к нему, сидящему на полу, к обиженному и расстроенному, и обняла его голову. Мы, пристыженные, тихо вышли из комнаты. Сейчас я думаю, что Танька, чуткая, прозорливая, все увидела сразу – свадьбу, Узбекистан, Таджикистан, рождение Оли, потом Сергея, нестерпимую жару, невыносимый быт съемных квартир, разное отношение людей, переезды, переезды, переезды, чемоданы, ящики, коробки, самолеты, разлуки, бесконечные ожидания. Увидела, как ее, нарядную в легком шифоновом платье, силой запихивают в машину ее же сотрудники по работе в Термезе, люди, которых Игорь считал своими друзьями, и только случайность помогла ей выскользнуть и сбежать. Увидела ребят, девятнадцатилетних бойцов, с которыми Игорь во время учебы и тренировок обходился, как сначала показалось, жестко и бескомпромиссно. А потом оказалось, что правильно – они все вернулись из Афганистана живыми. Увидела погромы конца восьмидесятых и Рустама, владельца чайханы, который пришел к ним поздно вечером. «Уезжай, Игорь, – сказал он, – уезжайте все. Я могу спрятать твою семью на неделю-две, но если узнают – зарежут и тебя, и меня, и всю мою семью». Боя увидела, большую овчарку, родного, преданного, отважного Боя, безропотно разделившего с семьей все тяготы офицерской семьи: переезды, чужие города, чужих недружелюбных людей. Увидела дружбу его заботливую с детьми и его тяжелый уход.
Увидела болезнь Игоря и десятки операций. Увидела его замечательных ребят, бывших бойцов в одинаковых майках с названием роты, собравшихся в их квартире. Услышала радостный смех, галдеж, песни замечательного верного Васи Рыбалко.
Увидела себя, смертельно уставшую, во дворе клиники, толкающую тяжелую каталку с лежащим на ней Игорем, еще под наркозом после очередной операции в хорошей клинике, где и сегодня работают блистательные хирурги, но санитаров даже за большие деньги не найти. И как Игорь заваливался безвольно то на один бок, то на другой с этой каталки, и Танька держала его, как будто у нее было десять рук и богатырская сила. И каждый камешек увидела, и каждую ямку или выбоину в старом асфальте больничного двора увидела.
Увидела, как приехали в начале мая в Киев на традиционный сбор бывшие бойцы-афганцы – веселый певучий Вася, гигантский Римас, добродушный Серега, уже солидные, уверенные, возмужалые. Как в последний раз тихо прошли они все в комнату к Игорю – прощаться. И какой Игорь уже был нерадостный и все понимал. Как уходили ребята подавленные, молчаливые, осиротевшие, растерянные, как дети.
Увидела и тот день, когда в дом по вызову ввалилась недовольная, хамоватая врач «скорой», несчастная, замотанная женщина, и слишком энергично, слишком громко и скандально для сотрудника неотложки, слишком оглушительно для квартиры, где находится тяжелый больной и где привыкли говорить тихо, потому что и сам Игорь уже был так слаб, что говорил шепотом, рявкнула, тыкая пальцем в полулежащего в кресле полковника Кару:
– Зачем вы нас вызвали? Кого тут везти в госпиталь?! Мы же его не довезем!
А фельдшер стоял за спиной врача, безучастный, равнодушный, и зевал. И потом они оба ушли, хлопнув входной дверью.
– Сволочи, – бессильно хрипло шептал Игорь, – какие сволочи!
Танька увидела себя, присевшую на колени рядом с Игорем, и услышала то, как она сама ласково, даже весело говорит:
– Карик, ну что ты, мало ли идиотов, не беспокойся, я сейчас привезу врача. Он волшебник. Я вчера еще договорилась. Он ждет. Поверь мне и будь спокоен, я быстро. Ты же меня знаешь, я же твой верный Заяц. Жди.
И пока она мчалась к машине и ехала куда-то, быстро высчитывая, в какую клинику ехать, кого, какого врача везти, где взять денег, чтобы заплатить за уже бесполезный визит, ее Карик, наш Игорь, умер.
Танька-Заяц увидела, как она выехала на обочину, заглушила мотор, вышла из машины, опустилась на колени точно так же, как и сейчас, после этого дурацкого предложения быть его верным Зайцем, опустилась в пыль и закричала. А через минуту позвонила ее свекровь и сказала:
– Возвращайся, Таня, возвращайся.
Танька-Заяц увидела, как в счастливый день их с Игорем свадьбы Кузьмич подарил Игорю старинную монету. Петровский пятак. Наудачу. И как Игорь все время носил этот пятак в левом нагрудном кармане, с упорством перекладывая его из кителя в китель, из гимнастерки в гимнастерку. Увидела, как вкладывает она сама этот пятак во внутренний карман последнего его мундира. Мундира, в котором Игоря хоронили.
Это все и многое другое, о чем ни я, ни кто-то другой никогда не узнаем, увидела Танька – верный Заяц. Увидела тогда, в 1982 году, обнимая голову своего юного лейтенанта, так нелепо искренне и смешно попросившего ее руки. Она увидела это все и не колеблясь сказала:
– Я согласна.
– Скрябин, не смотри на меня так! Я же тихонько. Нет, я не вою. Горюю.
А смотри, воон в том доме темно. То ли никого нет, то ли… опять.
Вот было недавно: я жду машину на улице. Должен Аркаша, муж мой Кузьмич, подъехать забрать меня.
Идет человек. Старый знакомый. Идет и почему-то держит руку на отлете, странный.
– Здравствуй, Юра, – говорю ему.
Давно его знаю, он немножко замкнутый. К тому же заикается. Обычно проходит мимо, иногда вообще на приветствие не отвечает. А тут вдруг остановился, поздоровался и даже разговорились. Ну как разговорились. Он вдруг мне сказал: