Морская тайна (ил. Л.Смехова) - Розенфельд Михаил Константинович. Страница 11

Крейсер называется «Крепость синего солнца». Но если бы это зависело от меня, я бы назвал его «Гибель Америки». В назначенный день, когда будет взорван Панамский канал и атлантический флот пойдет окружным путем вокруг Южной Америки, у берегов Калифорнии тихоокеанская эскадра взлетит на воздух. Из бортов крейсера, как торпеды, вылетают подводные лодки. Начиненные взрывчатыми веществами, управляемые по радио, они несутся к ничего не подозревающему противнику, и чудесным солнечным утром наступает конец морского могущества Соединенных Штатов!

Путь пароходов лежит в стороне. Лишь изредка мы видим на горизонте дым или сигнальные огни. В океане расположены звукоуловители и телевизоры, и мы за десять миль слышим и видим проходящие суда. Надеюсь, достаточно? Но вот вам еще одно из чудес техники: «Крепость синего солнца» имеет палубу из сплава, прозрачного, как стекло, и прочного, как металл. Но наша беда - у нас не хватает людей. Исключительных трудов и осторожности требуют тайная вербовка и доставка сюда людей. Должен признаться, вы прибыли очень кстати…

- И вы хотите, - сказал Головин, - превратить нас в рабов?

- О нет! Добросовестная служба, полное подчинение, и после успешной войны в качестве награды вы получите…

- Нужно ли напоминать, что мы - советские моряки?

- Что же из этого? Я тоже не азиат. Пользуюсь случаем, чтобы представиться: Рихард Алендорф - бывший командир подводной флотилии германского флота. Ныне консультант…

- Сравнение по меньшей мере бессмысленное!

- Не будьте грубы. Оцените мое к вам еще ничем не оправданное расположение. Мы здесь единственные европейцы, и среди вас милая фрейлейн. До свиданья, обдумайте с друзьями, какая работа вас более устроит.

После этого европеец с наигранной церемонностью откланялся и, задержавшись в дверях, добавил:

- Откровенность моя, конечно, имеет основания. Я уже имел честь уверить вас, что вы никогда не уйдете отсюда.

Тысячи проклятий Бакуты понеслись ему вслед. Штурман насилу успокоил разбушевавшегося боцмана.

- Нам нужно подчиниться, - немного подумав, сказал штурман. - Во что бы то ни стало нам следует узнать здесь все входы и выходы. В этом - наше спасение.

Прошли еще один день и одна ночь. Утром за дверями раздался приглушенный вой сирены, послышались шаги, и на пороге появились угрюмые солдаты с мертвенными, зелеными лицами. Моряков повели через полутемные проходы в сырой туннель, где при слабом свете угольной лампы безмолвные корейцы копали землю и кирками дробили камень. По обеим сторонам туннеля сооружались погреба для хранения взрывчатых веществ. В сыром, душном воздухе, в полумраке люди двигались, как заведенные автоматы, а вдоль стен, с которых струились мутные ручьи, стояли часовые.

Бакуту и Андрея оставили в подземелье, Головина увели в ангар, откуда вчера корейцы выносили миниатюрные подводные лодки. Алендорф, желая снискать расположение штурмана, дал ему легкую работу. И Головин до поздней ночи вместе с японскими солдатами перевозил на аккумуляторной вагонетке баллоны с кислородом. Нину Алендорф привел в командирские каюты, расположенные под полупрозрачным куполом, и с холодной учтивостью заявил ей:

- Как это ни печально, но у нас нет ни одного человека, который бы не исполнял какой-либо работы. Поэтому, милая фрейлейн, вам придется производить уборку кают и салонов.

Девушка, предупрежденная Головиным о необходимости подчиняться, ничего не ответив, тотчас принялась за уборку. За ней неотступно следовал часовой…

К ночи опять раздался звук сирены, и четверо друзей снова сошлись в железной камере.

…Пять дней моряки безмолвно трудились под неизменным присмотром часовых.

В конце пятого дня Бакута вернулся с работы крайне смущенный и раньше обычного торопливо улегся спать. Вскоре в каюту вбежал разъяренный Алендорф.

- Господин штурман, - взревел немец, - предостерегите вашего друга! При повторении - расстрел на месте!

И, с бешенством рванув дверь, Алендорф ушел.

- Что случилось, боцман? - спросил Головин. - Не думаю, чтобы вы хотели подвести товарищей.

Бакута не спал. Сконфуженно приподнявшись на койке и стыдливо опустив глаза, он пробормотал:

- Простите, Александр Павлович, я действительно, кажется, сплоховал…

- Говорите…

- Что говорить! Японец… какой-то офицер… двинул корейца ногой. Я не стерпел и… и… я развернулся…

- Боцман, вы изувечили его?

- Н-нет, - нерешительно промолвил боцман, - кажется, не убил…

Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.

На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:

- Кончено! Мы прекращаем работу.

«И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Втайне я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов…

Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что-либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое-какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.

Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.

На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.

- Покончить с собой, - заявил он нам, - ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.

Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы, обессиленные, лежали на койках. Где-то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:

- Сегодня я выйду на работу.

- Но ведь мы решили, - не веря своим ушам, сказал я, - мы должны держаться до конца!

- Как хотите, - упорно повторил боцман, - но я выйду на работу.

Возможно ли! Бакута ослаб! Великан Бакута сдается! Мог ли я предположить, что боцман изменит друзьям? Я взглянул в его лицо и увидел ясные, спокойные глаза. Боцман повторил:

- Я бросаю голодовку и выхожу…

Я отказывался верить. Отодвинувшись от боцмана, я приподнялся, но он, не обратив внимания на это движение, уселся еще ближе ко мне и заговорил…»

Глава восьмая.

ДВЕ НОЧИ

Прижавшись губами к уху Головина, старый моряк говорил сбивчиво и торопливо. Как и всегда, он начал издалека:

- Сколько еще осталось до конца? Пять-шесть дней, и… мы умрем. Но прежде чем наступит смерть, я полагаю, Александр Павлович, мы должны показать себя. Возможно ли, чтобы советские моряки погибали, как черепахи! Нет, коли мы уж решились умереть, то я лично не так просто продам свою жизнь.

- Каковы же ваши намерения? - осторожно осведомился Головин. - Что должны мы, по-вашему, сделать?