Записки десантника - Золотарь Иван Федорович. Страница 24

— Я думаю, не только у тебя, даже у Петра Ивановича и то, наверное, душа ушла в пятки. Так, что ли? — хлопнул Жукович по плечу Набокова.

— Моя душа в пятках не уместится, тесновато ей там, товарищ полковник, — отшутился Петр Иванович.

Домжерицкие болота раскинулись на площади в двадцать шесть квадратных километров. Когда смотришь издали на необъятную ширь этих труднопроходимых топей, то кажется, что все они покрыты густым сосняком. На самом же деле на болоте в двух — трех метрах друг от дружки торчат чахлые сосенки с кроной в один обхват. Растут они на травяном покрове, под которым угадывается бездонная топь. Если присядешь на такой сосенке, пригнув ее к траве, то под твоей тяжестью она постепенно начинает выворачиваться вместе с корневищами и вскоре ты оказываешься сидящим уже в воде, проступающей сквозь травянистую толщу. Когда идешь по болоту, пружинистая трава оседает и ноги погружаются до колен, а то и выше, в мутную жижу. Уже на тридцатом — сороковом шаге ноги обычно так устают, что невольно цепляешься за первую попавшуюся сосенку и, пока она успеет склониться к воде, получаешь короткий отдых.

Так мы шли, пока, вконец измученные, добрались до острова Долгого — узкой, покрытой лесом полоски земли в сто метров шириной и около километра в длину.

Только было расположились на отдых, как над болотом пролетел вражеский самолет-разведчик. Он, по-видимому, обнаружил колонну партизан, направлявшихся по нашему следу на остров Долгий, и вскоре по нас открыли огонь вражеские батареи. Жукович передал по цепи приказ сниматься с острова и двигаться на восток, в глубь болота.

И снова мучительный переход по пружинистой траве и холодной воде, от которой к вечеру ноги сводит судорогой. Особенно трудно было в походе радистам, вынужденным тащить на себе рации, тяжелое питание к ним, вооружение и прочее снаряжение. Вместе с другими мужественно шагала с такой же тяжелой ношей и наша маленькая Таня. Волошин предложил было ей в помощь кого-нибудь из партизан, но она наотрез отказалась.

— Ничего, товарищ начальник штаба, не смотрите, что я на вид хрупкая. Я физкультурница, комсомолка и должна преодолеть любые трудности.

А испытания наши еще только начинались. К полуночи добрались мы до другого острова — Конского, сделали на нем непродолжительный привал и двинулись дальше.

Всю ночь мы шагали по болоту и к рассвету достигли намеченного пункта — самого значительного по размерам острова, который так и назывался — Большой остров.

На этом острове собрались все отряды, попавшие в блокаду, в том числе и часть бригады Железняка, хотя основным ее силам удалось прорваться через кольцо окружения и выйти в тыл карателям. Всего тут насчитывалось три тысячи партизан, а окружала нас целая армия, оснащенная авиацией, артиллерией, минометами, крупнокалиберными пулеметами и другой военной техникой. И разместилась эта армия на сухом берегу вокруг болота.

Ежедневно, как только всходило солнце, над болотными просторами начинали кружить самолеты-разведчики в поисках скопления партизан, и так как, кроме нескольких больших островов, на Домжерицких болотах было еще несколько десятков мелких островков, поросших лесом, каратели весь день вели обстрел болота по квадратам.

Чтобы не попасть под огонь противника, партизаны вынуждены были все время маневрировать, преодолевая за день до двадцати и более километров. От частых переходов по болотным топям и густым зарослям кустарника обувь изнашивалась настолько быстро, что вскоре некоторые партизаны оказались босыми. Их ноги стала поражать болотная экзема, неведомая мне до того накожная болезнь, от которой вся стопа до самых щиколоток покрывалась сплошными язвами. Особенно страдали от этой болезни ординарец Дяди Коли Анатолий Вершок и минер Феликс Лядовский.

Наступил момент, когда ко всем нашим лишениям прибавилось самое страшное — кончились продукты, а пополнить их запасы было неоткуда. Не было даже соли. Настали дни, когда партизанам пришлось питаться только заячьей капусткой — кисловатым трилистником, напоминавшим по вкусу щавель. Из всех трав на островах трилистник оказался наиболее съедобным.

В довершение всего испортилась погода. Круглые сутки лил дождь, мелкий, надоедливый. По ночам болотная сырость пробиралась, казалось, до костей.

Голодные, продрогшие и усталые, переходили мы с острова на остров, останавливаясь лишь на короткий отдых и торопясь поскорее снова отправиться в путь, так как движение согревало и не так давал себя чувствовать пустой желудок.

Всеобщую любовь завоевали в эти трудные дни наши отважные партизанки, особенно радистка Таня. Она так никому и не доверила своей рации и питания к ней. Едва передохнув после очередного тяжелого перехода, она выбирала на острове полянку и принималась за работу — передавала на Большую землю и принимала оттуда радиограммы. Даже тогда, когда место нашей стоянки подвергалось вражескому артиллерийскому обстрелу и снаряды рвались неподалеку от Тани, она не прекращала своей работы и только еще теснее срасталась с землей, прикрывая своим телом дорогой «Северок». Работала она на ключе так быстро и так точно, что из всех четырех радистов лучше других обеспечивала ежедневную связь с Москвой.

Примером для партизан служила и наша разведчица Финская. Привыкшая к длительным переходам, она сравнительно легко переносила наши блуждания по болотам, никогда не поддавалась унынию, а ее рассказы из личной жизни заставляли многих партизан видеть в ней образец для подражания. Особенно запомнился мне один из ее рассказов. Как-то раз на привале Вершок и Лядовский сидели недалеко от нашего штабного пункта и с тоской разглядывали свои израненные язвами ноги. К ним подошли медсестра Зина Савченко и Галя Финская.

— Что, сильно болит? — спросила Зина Лядовского, усаживаюсь рядом с ним.

— И не спрашивайте, просто хоть караул кричи, — ответил в отчаянии минер.

— Ведь вот окаянная болезнь, и лечить-то ее здесь нечем. Потерпите, ребята, выйдем скоро из болота, и заживут ваши болячки, — старалась хоть чем-нибудь утешить молодых партизан Зина.

— Терпим, что же нам еще остается делать. Когда идешь — вроде легче, а как присядешь — свет становится не мил, — жаловался Вершок.

— А вот у меня в жизни был такой случай, — начала Галя, решив, по-видимому, отвлечь партизан от их мыслей. — В первые дни прихода немецких фашистов я жила у свекра в селе Богушевичи вместе со своей семьей. Перебивались мы кое-как, лишь бы не умереть с голоду. Однажды пошла я со свекровью на другую сторону речки, на подворье ветеринарной лечебницы — в ней мой свекор до войны работал конюхом, — накосить для коровы клевера. Захотелось заглянуть в здание амбулатории. Там — полный разгром. Полы устланы битым стеклом, валяются поломанные ящики, разбитые банки, пробирки. Вдруг до моего слуха доносится глухой стон. Я сперва перепугалась, потом немного осмелела и осторожно заглядываю в дверь. Вижу, на полу лежит человек в форме советского солдата. Брюки и гимнастерка изорваны, сам весь перепачкан кровью. Лежит и изредка издает слабые стоны. «Бедный ты мой сыночек, — запричитала моя свекровь, — может, и наш Ванечка где-нибудь лежит вот так же…» Ванечка — это мой муж. Он в первый же день войны ушел со своей частью, и с тех пор ни я, ни мать ничего больше о нем не знали.

Финская на минуту умолкла. Глаза ее устремились куда-то вдаль.

— Ну, рассказывайте дальше, — попросил Вершок.

— Я решила осмотреть раненого и попытаться оказать ему помощь. Когда подошла к нему, он открыл глаза и спросил, кто я и здесь ли немцы. Я успокоила его, сказала, что фашисты были в селе, но выехали, а меня он может не опасаться у меня муж в Советской Армии. Раненый рассказал, как их, небольшую группу, настигли под Богушевичами немецкие автоматчики и открыли по ним огонь. «Первая пуля попала в ногу, вторая в бок… потерял сознание. Очнулся, немцев нет… Кое-как добрался вот сюда, а что делать дальше, не знаю». Я осмотрела его раны. Нога была прострелена выше колена, кость не задета. Но на боку — что-то страшное; мне по-казалось, что я увидела кости позвоночника. Свекровь сбегала за водой. Мы напоили раненого и стали приводить в порядок комнату. Вымыли пол, отыскали топчан, матрац и осторожно переложили раненого на постель.