Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна. Страница 28

Между рядами со снедью и барахолкой, перекрикивая сплошной гвалт, отчаянно торговались менялы. Потрепанный жизнью мужчина пытался получить за старый костюм четыре корзины яиц, три облепленных пергаментом сырных круга просили за совсем новые брюки…

Продавцы на ходу обрызгивали запястья Марии душистой туалетной водой, осыпали лебяжьей пудрой у прилавков, заваленных женскими безделушками. Вот она засмеялась в придвинутое зеркало, накинула на плечи кашемировую шаль, сбросила и полетела дальше.

В начале галантерейных рядов под легкими тентами громоздились рулоны плательного шелка, мадаполама и льняного полотна. Цыганка с наверченной на бедрах бахромчатой скатертью вместо шали, жуя нанизанный на прут кусок поджаренной ветчины, приблизилась к коробу с цветастыми косынками, у которого стояла Мария.

Хаим пробирался к жене, когда кто-то заорал за спиной: «Доннер-рветтер-р!» и больно цапнул за локоть. Хаим обернулся, ошеломленный. Кипенно-белый попугай сверкнул на него искоса блестящим глазком и заявил:

– Мне надоело! О-о, майн готт, как мне все это надоело!

Крылья птицы были подрезаны, лапки тревожно перебирали разлохмаченный изгиб плетеного ивового обруча. Курчавый мальчуган лет шести держал обруч обеими ручонками. Хаим посмотрел в черные и печальные, нечеловечески огромные глаза ребенка и не смог не остановиться.

Старик в выцветшей тельняшке, с еще более печальными глазами, проговорил:

– Нашего пророка зовут Мудрый Захария. Он может предсказать ваше грядущее. У нас все честно: мы берем цитаты из Книги Бытия. Завет не может обмануть… Подумайте о своей судьбе, мысленно задайте интересующий вас вопрос, и Мудрый Захария ответит.

– Всего за десять центов, или сколько вам не жалко, – добавил мальчик робко.

Очарованный его изумительными глазами, Хаим вложил в чумазую ладошку пять литов. Нехотя нагнувшись, попугай погрузил клюв в прорезь подставленного стариком раскрашенного ящичка и вынул свернутую конвертом бумагу.

– Скажите: «Спасибо, Мудрый Захария», – прошептал малыш.

– Спасибо, Мудрый Захария, – послушно повторил Хаим.

– На здор-ровье! – злобно гаркнул попугай.

Хаим машинально сунул конверт в нагрудный карман рубашки. Мария стояла с цыганкой. Та разглядывала ее ладонь, качала головой, – блестели унизанные перстнями смуглые пальцы, сальные от ветчины. Приметив Хаима, цыганка загадочно усмехнулась, крутанула пестрыми юбками, бахромой скатерти, и скрылась в толпе.

– Что она тебе наворожила?

– Цыганка не ворожила, – Мария виновато опустила ладонь. – Она просто сказала… Прости, Хаим, я дала ей лит.

– А я – пять литов, – засмеялся он. – За предсказание.

– Ой, говорящий попугай, – отвлеклась Мария и схватила Хаима за руку. Прорвавшись сквозь стену жарких спин, они очутились на пятачке свадебного круга. Попугай был занят важным делом: выуживал из ящичка конверт взволнованной юной паре, ожидающей пророчества со смесью восторга и страха. Пышная фата окутывала невесту муслиновым облаком, в петлице нового диагоналевого пиджака жениха зеленела веточка руты. Нарядный кортеж, очевидно, прибыл откуда-то из захолустья, на мужчинах были вышитые рубахи, на женщинах полосатые передники, ноги обуты в деревянные башмаки с цветными лентами на онучах.

Невеста нетерпеливо развернула бумагу и громко зачитала:

– «Не хорошо быть человеку одному» [35].

– Я знаю, откуда это, – просиял жених и обнял девушку. – Значит, не ошибся с женитьбой!

– О-о, доннер-рветтер, как мне все надоело! – с тоской завопил Мудрый Захария.

Хаим напомнил Марии, что пора идти, хозяева, наверное, ждут. Мимо завертелась праздничная карусель – русские самовары, турецкие ковры, польская обувь, холмы венгерских арбузов, сахарно-карминовых в разломе, как помада на губах продавщиц косметики. Хозяев не было ни в повозке, ни около, пустые корзины сиротствовали под кучерским сиденьем.

Хаим по наитию отправился под большой деревянный навес, что-то вроде импровизированного кабака. Резвые мальчишки подавали на общие столы простую крестьянскую еду – нарезанный толстыми ломтями хлеб, миски квашеной капусты, заправленной льняным маслом, желтое сало со снежными налетами соли и вареный картофель в листьях ревеня. Двое молодых людей в чистых фартуках разносили кружки с пивом. Иоганн, сонно покачиваясь, сидел в дальнем углу обособленно от всех и жевал погасшую цигарку. Хаим беспомощно переглянулся с Марией.

Хозяин утопал в пьяных зыбучих песках. Слева и справа от него стояли две внушительные бутыли, обе, без обид, опорожненные наполовину. Командовала парадом пузатая, полная вина кружка. Огрызки литовской чесночной колбасы, соленых огурцов и лососевые кости валялись рядом с пустой тарелкой. Лилово-красный нос хозяина по цвету напоминал синяк хозяйки, которой и здесь не оказалось. Увидев квартирантов, он обрадовался и сделал рукой гостеприимный жест, потом метко зацепил пальцами одну из раздвоившихся, убегающих кружек и опорожнил ее мелкими глотками без передышки.

– Иоганн!

Он поднял на Хаима глаза, обращенные в шаткие заповедные дали.

– Иоганн, вы с Констанцией нас тут не ищите, мы пешком домой вернемся.

Хозяин махнул рукой:

– Я понял… Я понял… Я – понял.

– О счастье, – вздохнула Мария: к навесу быстро приближалась хозяйка.

– Идите, идите пешком, все лучше, чем с нами… Не надо помогать, я привычная, и лошади тоже, – кивнула Констанция скорбно, затыкая пробки на бутылях. – Вот только вино унесите в повозку.

Гул базара понемногу отдалился. Хаим забыл, что хотел погулять по парку и забраться на дюну Бируте. Не сговариваясь, они пересекли пыльную дорогу и вошли в зеленовато-желтую свежесть леса. Путь по лесу был длиннее, зато можно было обогнуть деревню и сразу выйти к кузнице Иоганна.

Глава 22

Ливень

Утомленные зноем сосны дремали, источая дивный запах взгустевшей к холодам смолы. В воздухе летали добычливые сети пауков, торопящихся отъесться на зиму. Из дупла высунулась и без всякого страха глянула на пришельцев белка. Тропа, вся в янтарных солнечных бликах, мягко пружинила и шуршала многолетними слоями хвои.

Марию, кажется, ничуть не утомил суматошный сегодняшний день. Хаим шел за нею, думая, что никогда не привыкнет к ее необыкновенной плавной грации, не устанет любоваться магической женственностью движений, игрой легкого в ходьбе тела. Обманчивую хрупкость фигурки проявляло правдивое солнце, высвечивая крепкие икры, высокие бедра, хорошо сформированные округлости подвижных ягодиц, а когда Мария на секунду поворачивалась в прогале тропы, восхищенная каким-нибудь маленьким лесным чудом, холмики небольшой груди соблазнительно подрагивали под тонкой тканью платья.

Мария вынула из прически шпильки, и Хаим почти физически ощущал свободный полет ее рыжих волос, родственными мазками вливающихся в оранжево-шафранную акварель узких лиственных рощ. Он чувствовал, что неодолимо привязан к этим кудрявым осенним прядям, к этим гибким рукам, покрытым нежным персиковым пушком…

Хаим еще до поездки дал себе слово: он и пальцем не тронет ее, будет сдерживаться до тех пор, пока Мария сама его не пожелает. Он видел, как медленно, трудно, но упрямо просыпающаяся в ней женщина вытесняет остатки позднего детства и простодушной гордыни. Неподвластные рассудку порывы разбуженной, однако не до конца проснувшейся женской природы пугали ее девичье сознание, заставляли недоумевать, сторониться «друга» и снова странно, незнакомо вожделеть страданий, захватывающих душу и кровь.

Эротическая инфантильность Марии, противоречащая вполне созревшей и явной чувственности, удивляя Хаима, подчас ставила его в тупик. Казалось удивительным, что неглупая, образованная девушка была не в состоянии спроецировать на свою жизнь и чувства то, о чем, несомненно, читала в романах.

Хаим догадывался, что Мария лжет сама себе, укоряя его за «обман» с женитьбой. Она не понимала или упорно не хотела понять обязательств замужества и маялась из-за неотвратимости исполнения брачных правил. Она сердилась на себя, на Хаима, на обстоятельства, приведшие его к исполнению желаний, а ее – к отчаянным метаниям.