Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна. Страница 56

– Что тебе сказать… Она хорошая. И красивая. Ну, ты сам это знаешь. Сара – добрый человек, хотя иногда любит дразниться. Потому, что она еще не совсем выросла… Она сейчас находится между девочкой и женщиной, так же, как ты – между мальчиком и мужчиной. Сара любит читать книги, любит оперу… Ты когда-нибудь слышал оперное пение? Любимая опера Сары, да и моя тоже – «Тристан и Изольда». В ней мало действия и много очень красивой и гордой музыки. Ее написал немецкий композитор Вагнер. Эта опера – о великой любви…

Три моря – Балтийское, Норвежское, Лаптевых – кружились и смешивались во тьме. Хаим тихо рассказывал мальчику-пекарю легенду времен короля Артура, пока не услышал ровное сопение.

Палатка отвечала отдаленному рокоту моря храпом и присвистом – люди спали. Вспыхнула мысль-звездочка по имени Мария, самая яркая из всех звезд, вокруг дымно плеснули мерцающие рыбьи хвосты, заплясали, множась, и обрушились на усталую голову мерклым сном, как прорвавшие дамбу воды.

Ночь дышала паром скользкой от чешуи одежды, утром рыбаки натянули ее, влажную, теплую, – выбрались из палатки, и предательская сырость, вступив с холодом в сделку, отдала ему тела на расправу. Ветра кинулись холоду в помощь, но он отступил. Холод не любит движений, разогревающих кровь.

Работали без выходных. В пятницу Хаим коротко вспомнил перед сном, как матушка Гене зажигала субботние свечи, и приказал себе не ворошить память, тоскующую о сыне, об отце с матушкой и родных. В субботу помолился на запад:

– Благодарю Тебя, Царь живой и сущий…

Благодарил за жену, но страшное слово «цинга» засело в голове занозой. Садились есть, и глаза женщин наполнялись слезами. Свыше сил было думать, что дети где-то рядом, может быть, умирают от голода.

Но вскоре люди отупели от хронического переутомления и ломоты в суставах. Осталось только два желания: согреться горячей ухой и провалиться в ночь без мыслей и снов. Теплых курток не было ни у кого, свитера заскорузли и обтрепались так же, как импровизированные сапоги. Деревянные конечности двигались автоматически, силой остова, взявшего на себя работу дремлющего мозга. Над ободранными ногтями обнажились нервы, кожа на пальцах полопалась до мяса; сколько ни мажь раны омулевым жиром, они не заживали. Женщины повязывали лица тряпками – жестокие поцелуи ветра иссушали губы до кровавых трещин. На выходе из палатки соленая изморозь покрывала лоб и щеки, ресницы отягощали кристаллы льда.

Море попрятало рыбные косяки, повернулось к гостям черно-пепельной спиной. На днищах баркасов перекатывался жидкий, скользкий, как ртуть, улов. Невод, закинутый по шесть-семь раз, загребал в мотню лишь водоросли.

Последнее сентябрьское утро встретило нетающим снегом и тишиной. Еще вчера на борта бесстрашно садились чайки, пронзительным криком оплакивая рыбную страду, а сегодня пустынная гладь заливов затянулась стекленеющей пеленой. Теперь надо ждать, пока ледяной припай не скует водные толщи, чтобы люди успели выполнить нормы зимней рыбалки.

Затерянный в могучих просторах мыс, со слабо теплящимся дымком над двадцатью юртами за взгорьем у залива, казался родным. Баркасы упокоились на берегу до новой воды. Рыбаки с неводами на крепких жердях и остатками улова побрели к мысу и цеху засолки.

Остановив твердым жестом работников цеха, технолог глянул на одетых в лохмотья, растолстевших рыбаков и спокойно сказал:

– А ну-ка, вываливайте ворованное, иначе все пойдете под суд.

Из пазух, из подвязанных рубах, платьев, штанов полетела в лохани рыба.

Хаим с Юозасом недолго пробыли дома, пани Ядвига едва успела подлечить раны и волдыри на их руках какими-то ей одной известными снадобьями. Работы и здесь хватало – неделю таскали хворост. Гору веток сложили между юртой и холмом, получилась укрытая от сторонних глаз неплохая поленница, и под нары затолкали дрова, – пусть домочадцы в отсутствие мужчин топят печку ночью, не выходя на улицу. Железная печурка жарка, но прогорает быстро, и, как только начинает затухать, в юрту устремляется холод.

Юозас относился к Хаиму, как к старшему брату. Хаим чувствовал себя с ним комфортно. Они мало разговаривали, но работали быстро и слаженно. Вставили в окна ледяные пластины, запирающие тепло. Натаскали к жилью льда – хватит пока для питья и стирки.

Местом зимней рыбалки начальство выбрало близкие острова, но ходить домой не разрешило, – завышенные нормы лова, о которых несознательная рыба не имела понятия, до минут подгоняли время.

Все были одеты по сезону и труду. На заработанные в осеннюю путину деньги купили на складе у Тугарина спецодежду по карточкам: цигейковые шапки, ватные телогрейки и валенки. Получки не хватило, заплатили еще за железные листы для печных труб. Большинство попало в долговые списки.

Поставили шалаши из деревьев и веток, облепившая их мокрая кашица снега смерзлась щитом от ветра и вьюг. Продырявливая подол моря ломами и пешнями через каждые двадцать метров, пропускали сети во множество черных чаш-прорех, черпали железными сетками на шестах обломки льда и шугу. Начальники объяснили, как и что нужно делать, на какие острова идти, если здесь кончится рыба, и удалились.

Проруби промысловики обновляли по три-четыре раза в день. Не дай бог оставить сеть хотя бы на полдня! Она могла примерзнуть к исподу льда так, что уже не вытащишь. Снасти стоили дорого, люди даже подумать боялись о цене. Сеть из прорубей вытаскивали шитыми дома из брезента рукавицами, но рыбу с ними из ячей не вызволить – выбирали голыми руками, обмирая от стужи. Ячеи мгновенно леденели на воздухе, рыба становилась тверже поленьев, ощетиненное железо плавников рвало хрусткую сеть.

Одеревеневшие пальцы не могли застегнуть пуговицы телогреек. Запахивались и подвязывались мешками на шее и поясе, так казалось теплее. Руки в работе теряли чувствительность, и подушечки пальцев с содранной кожей неожиданно переставали саднить. Если пальцы шевелились – значит, живы, если совсем не повиновались, рыбаки били в ладоши. Иногда чудилось, что идет концерт, такие овации звучали кругом. Но когда не помогали и аплодисменты, а пальцы катастрофически белели, рыбакам ничего не оставалось, как помочиться на них, не то отлетят стекляшками, обломившись со звоном. Лишь бы хватило сил оттянуть штаны…

Юозас первым, в отчаянии и спешке, применил этот странный способ спасения пальцев. У паренька получилось, он объяснил Хаиму, Хаим – остальным. Вначале от теплой струи в пальцы как будто вонзались десятки игл, устремлялись в кровь и пробирали до сердца. Дух захватывало так, что темнело в глазах. Тут надо было брать волю в кулак, чтобы не потерять сознание, не вылить из себя все сразу и, главное, умудриться не поморозить что-нибудь другое. А как только пройдут пограничные мгновения кромешной боли, пальцы начинают отходить. Отогрев их в подмышках, можно снова сунуть руки в студеный кипяток проруби и снова бороться с зимой за право взять рыбу для фронта из другой сети, третьей, четвертой…

По каплям цедили ледяное море истерзанные запредельным холодом руки поселенцев. На следующий день все повторялось, невзирая на крепнущий в прорубях лед и постоянные вьюги.

Начальство отсутствовало, поэтому стали есть запретную нельму. Кто-то, чаще всего Хаим, держа рыбу за хвост стоймя, обдирал шкуру и нареза?л топором длинные, белые кольца стружек. Попробовав рыбу впервые, все нашли, что ничего вкуснее нет.

– Кро-кро-кроме х-хлеба, – напомнил Юозас.

Вкус мяса мороженой нельмы невозможно сравнить ни с каким другим – ни с говяжьим, ни с птичьим, и пахнет она не огурцом, а только что взрезанным арбузом. Нельма – пшеничный хлеб северного моря, лучшее блюдо зимней кухни, витамин и лекарство.

Исчезала рыба возле одного острова – вытаскивали сети и кочевали по другим островам, рисуя вокруг рубленый узор полыней. Дни укоротились, угрюмое небо редко выкатывало смуглый колобок солнца. Луна задерживалась дольше и, бывало, оба светила меланхолично зависали над землей, словно беседуя о чем-то.