Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна. Страница 64

Старый отец обнимал дочь, целовал ее избитое до черноты лицо, шептал ей на ушко… Мария могла бы поклясться, – она слышала, – старый Ицхак шептал молитву, их глаза улыбались, уже далеко, у высшей точки земного предела, за которым – спасение.

А лица людей были лишены всякой надежды. Мария увидела Готлибов. Кричащего Шнеура, старшего племянника мужа, он приходил как-то с Сарой к ним на Лайсвес-аллее, кричащих братьев, похожих на Хаима, друг на друга и на старого Ицхака, их кричащих женщин, прижимающих к себе кричащих детей…

Они кричали потому, что до командира дошло, что он опоздал – двое все-таки ускользнули от него, от расправы, бежали из этого мира.

Исступленный вопль и невыносимое нервное напряжение, вызвавшее кровоизлияние в глаза, не дали воспаленному мозгу Марии увидеть, что случилось потом. Прозрачная снежница залилась кровью. Кровь взрывалась и шибала верх толчками, высокими струями, била фонтаном с механическим треском, стрекотом и тупыми отрывистыми звуками, а минуту спустя багровый поток превратился в клубы черного жирного дыма. Дым вздулся, понесся вдаль сумрачным вихревым потоком в голове Марии, в ней и с нею. Горло сжалось, вытиснув остатки больного крика в мертвеющую тишину, но кошмар еще не завершился.

Из-за дыма показалась верхушка цветущей черемухи, показалась она вся. Дерево стояло на покатой медной крыше строения диковинной конструкции, вроде беседки. С середины ствола, сверху донизу забрызганного кровью, из ошметков прилипших к коре седых волос стекали студенистые комочки чего-то белого и, прежде чем близко, над самым ухом услышать чье-то громкое поскуливание, Мария вспомнила: в кричащей семье Готлибов она не видела старую женщину со светлоголовым мальчиком на руках.

– Тур [50], тур-р! – сказал спокойный голос, и в лицо сыпанул снег.

Узкие черные глаза смотрели на Марию с сочувствием и тревогой.

– Хоросо кричал ты, собака слыхал, – проговорил мужчина, подтаскивая безвольное тело Марии к нартам. – Хоросо, оннако, уй, страсно… Чего кричал?

Она его узнала: это был тот самый старик, который осенью подсказал поселенцам, как нужно строить юрты, и помог им.

– Уй, оннако чего так страсно кричал? – повторил старик-якут.

Мария чувствовала себя средоточием огромного горя и боялась его выплеснуть, но он спрашивал, и она ответила, выхрипела стиснутым горлом страшное слово, мучающее ее:

– Каак.

Глава 14

Шаманка Кэтэрис

Было тепло, даже жарко, ветер не гудел. Не гудели самолеты… Значит, пурга кончилась.

Сильные руки подняли и внесли Марию куда-то, лицо овеял парной дымный воздух. Чуть прогоркло пахло сырыми шкурами. Костер горел недалеко от входа, послушно вздымаясь кверху, – уютный, домашний огонь. Он собирался деликатным столбом белесого дыма и уходил в дыру на конусообразном потолке из шкур, где с перекладин свисали, коптясь, окорока чудного кофейного цвета, одетые в боках желтоватым салом. Что-то вкусно булькало и кипело в котле над огнем. За меховой перегородкой поскрипывал снег, слышались взволнованные голоса и мягкий топот ног, женских, судя по частоте шагов.

Знакомая ноющая боль кралась от коленей к бедрам, спине, отдавалась в локтях, тело дрожало от внутреннего озноба. Мария провела языком по высохшему рту и попросила:

– Пить.

Трудно понять в отблесках пламени, что за человек подошел к ней – мужчина или женщина, уж очень старым было его лицо: плоское, с маленьким приплюснутым носом и скошенными к вискам туманными глазами; кожа, как кора дерева, вся в глубоких продольных морщинах, мелко испещренных поперечными. Опахнув кисло-сырным духом старости, человек приподнял голову Марии, поднес к ее рту ковш с водой. Вода не успела смешаться со льдом, талые льдинки тонко звенели о стенку ковша.

– Спасибо, – сказала Мария.

Женщина кивнула. Все-таки женщина, в странном платье из отлично выделанной замши, с длинной бахромой по рукавам и подолу. На завязках бахромы болтались крохотные, вырезанные из кости и ремня игрушки, железные трубочки и кольца.

Отложив ковш, старая женщина протянула к Марии костлявые коричневые руки. Показалось, задушит сейчас. Она инстинктивно отпрянула, и старуха скрипучим голосом пробормотала что-то успокаивающее. Прохладные шершавые пальцы легонько пробежали по лицу, коснулись лба и задержались на темени…

Пусть задушит. После того, что видела в вещем сне, Марии не хотелось жить.

Чуткая рука легла на темя, и старуха запела. Мария не знала ни слова из ее языка, но все понимала. Песнь звала кого-то. Боль, разлитая в теле Марии, начала потихоньку собираться к животу, вытекая из коленей, локтей, из ломких костей и суставов, тронулась выше, соединилась с комом жгучего горя в груди. Тяжелая больная волна затопила грудь, стеснив дыхание, сдавила могильным камнем, но не остановилась.

Старуха пела с закрытыми глазами, почти не разжимая губ. Она звала боль. Древесное лицо покрылось испариной, ручейки пота побежали по впалым вискам. В голове Марии стало темно, мозг пронзило черным полузадушенным криком, жирным чадом и смрадом – нездешним, из сна. Ползучий ужас тек вверх растопленным свинцом, свиваясь толстой оплавленной нитью. Из темных недр тянулось, вытягивалось к затылку и темени горе.

Раздался железный скрежет. Над головой звякнуло, будто ножницы отделили от Марии что-то тугое, живое и цепкое, в глазах мелькнули черемуховые лепестки в каплях крови, и тягучая боль резко отпустила. Тело тотчас охватила истома, ласковая, мягкая, почти младенческая, – Мария не помнила, когда она чувствовала себя так хорошо. Убаюкивающий голос слышался, как серебристый скрип снега, как мамина колыбельная, которой она не знала никогда… «Царю небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, сокровище благих и жизни…» – пел в голове церковный хор. Мария уснула.

Кто-то поил ее бульоном. Желудок, живущий отдельной жизнью вечно алчущего существа, просил и жаждал, готовый принять столько, сколько в него вольют, но ему не дали сразу. Жидкость, насыщенная непередаваемо сильным вкусом, была густой и жирной.

Марию отпаивали целебным мясным бульоном часто и понемногу, затем сон без видений и грез вновь охватывал ее блаженным теплом. Аромат свежесваренного мяса щекотал и дразнил ноздри: мясом желудок угостили чуть погодя. Вначале на языке оказалось несколько тонюсеньких кусочков, затем еще и еще, Мария с наслаждением глотала горячее, сочное мясо, почти не разжевывая. Глотала и прислушивалась к спокойствию в себе, вокруг, чувствуя, как в кровь вливаются утерянные силы.

Очнувшись, она сказала:

– Хаим.

– Бот, стал ты, – с облегчением откликнулся привезший ее сюда старик. – Домой ехат нада.

– А разве вы не здесь живете?

– Нет, – он махнул рукой, – моя дом далеко-о. Эта дом – сын Кэтэрис.

Он непринужденно ткнул пальцем в древнюю старуху, одетую в просторное, пестрое платье. Сидя на корточках у огня, она задумчиво помешивала в огне палочкой и курила трубку.

– У сын Кэтэрис дба дети, дба сын. Они – там, олени смотрет, охранят. Олень – тых-тых ногой, копат ягель-мох… Тебе домой нада? – нерешительно спросил старик.

– Нада, – ответила Мария, невольно подхватывая якутский акцент.

Она села и огляделась. По бокам мехового полога лежали свернутые рулонами меховые постели, возвышался комод, увенчанный большим эмалированным тазом со сложенными в него вверх донцами чашками, на устланном шкурами полу – пара кастрюль и чайник. Рядом были навалены кожаные мешки и куча какого-то охотничьего снаряжения, к стене прислонены оббитые мехом лыжи-снегоступы, похожие на ракетки для игры в теннис. Возле входа один на другом стояли несколько ящиков.

Старик взял из ящика плитку чая и настругал на дощечке ножом.

– Чай будесь?

– Нет, спасибо, – отказалась Мария.

Он всыпал горсть чая в кружку с кипятком.

Мария поднялась. Голова кружилась, но колени и локти, как ни странно, почти не тревожили.