Тайна гибели Лермонтова. Все версии - Хачиков Вадим Александрович. Страница 12

Вот документальные свидетельства. Доктор Ф. Гааз («Мое путешествие на Александровские воды»): «Я дважды поднимался на Бештау». Генерал Н. Раевский (письмо к дочери): «При всяком хорошем дне положено ехать на верх шпица Бештового, с которого на сто верст открывается вид во все стороны». А. Пушкин (письмо к брату): «Жалею, мой друг, что ты… не всходил со мной на острый верх пятихолмого Бешту, Машука, Железной горы, Каменной, Змеиной». Е. Ган (повесть «Медальон»): «Пятигорск еще спал, когда небольшое общество отправилось частью на лошадях, частью на дрожках к вершине Машука». И, наконец, М. Лермонтов: «Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу»; «Верстах в трех от Кисловодска есть гора Кольцо. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко».

Все это чистой воды туризм – пешеходный, верховой, экипажный, – связанный с определенными физическими нагрузками, обогащающий ярким впечатлениями, создающий определенную общность путешествующих, способствующий отдыху. Уже тогда определились маршруты и объекты осмотра. Появились и зачатки туристского сервиса – вспомним, например, ресторанчик Рошке в колонии Каррас, где участники верховых прогулок могли отдохнуть и пообедать.

О «кавалькадах» и поездках в дневные, вечерние и даже ночные часы рассказывают многие посетители кавказских курортов, часто упоминая об увлечении курортной публики верховой ездой. Любители более дальних загородных прогулок охотно ездили в колонию Каррас, к караулке лесника Перкальского, а то и за восемнадцать верст в Железноводск, где множество железных ключей било прямо в диком лесу: «Здесь в знойный день истинное наслаждение: чистый ароматический воздух и ни луча солнечного. Виды здешние не отдалены и граничат взор соседними горами; но зато сколько жизни и свежести в природе! Как нежна, усладительна для глаз эта густая зелень, которою, как зеленым бархатом, покрыты горы!»

Однако не следует забывать о том, что не столь уж далеко от курорта шла война. Местные власти старались обезопасить покидающих городскую черту – требовали заранее сообщать властям о выездах на отдаленные прогулки и охоту, а также о готовящихся массовых празднествах, для которых полиция должна была назначать «место удобное и безопасное». Запрещались и одиночные загородные поездки в ночное время, хотя это запрещение нетрудно было и обойти. В записках декабриста Н. Лорера встречаем такой эпизод: «При выезде из Железноводска урядник останавливает моих лошадей.

– Что это значит? – спросил я его.

– При захождении солнца не велено никого выпускать.

– Но, помилуй, солнце еще высоко.

– Никак нельзя, ваше благородие.

– Вот тебе, любезный, двугривенный, пусти меня…

– Извольте ехать, ваше благородие, солнце и впрямь еще не село, – сказал мне соблазненный часовой, и я поехал».

Как видим, охотники получать мзду с проезжих появились задолго до нынешних автоинспекторов.

Более безопасными и не менее популярными были пешие прогулки. Например, к Провалу – этому природному феномену, который издавна привлекал к себе внимание людей. Среди местных жителей о страшной расщелине на склоне Машука, похожей на пропасть, ходило тогда множество легенд и преданий. Говорили, будто бы в ней жил огненный змей, вылетавший в глухую полночь и пожиравший людей. Или – что внутренность Провала наполнена человеческими костями. Впрочем, россказы эти не особенно пугали «водяное общество», для которого природный феномен служил местом прогулок, считавшихся тогда загородными. Вечерами многочисленное общество частенько отправлялось туда пешком по узкой тропинке между кустарников и скал: скучающую курортную публику привлекала возможность пощекотать себе нервы, заглядывая в тревожащую воображение черную бездну.

Одно время Провал дарил «водяному обществу» и более острые ощущения. В 1837 году, по желанию и на деньги князя В. С. Голицына, большого любителя всяческих забав, над провальским жерлом братьями Бернардацци был сооружен деревянный помост, с которого желающих при помощи блоков и веревки спускали в большой корзине на дно воронки. А самые отчаянные, испытывая судьбу, танцевали на этом помосте «кадриль в шесть пар». Но к весне 1841 года сооружение обветшало и было убрано.

Другим местом для недальних загородных прогулок служил уже упомянутый нами Казенный сад, фактически – питомник «для широколиственных и фруктовых деревьев, кустов, винограда и цветов для рассадки по публичным садам и цветникам». Этот тихий живописный уголок в долине Подкумка с обилием зелени и цветов, с бассейном и журчащими ручейками был идеальным местом для пикников. А летом 1841 года тот же князь Голицын решил отметить здесь пышным балом день своих именин, который приходился на 15 июля. Но праздник был расстроен: сначала обрушившимся на Пятигорск сильным ливнем, а потом – известием о гибели Лермонтова.

Очень многим хотелось бросить взгляд на окрестности Пятигорска с высоты птичьего полета, и это можно было сделать, оказавшись на вершине горы Машук. Туда желающие поднимались – пешком или верхом – по дорожке, проложенной на южном склоне братьями Бернардацци. Ее остатки и сегодня можно видеть на машукском склоне, и даже в некоторых местах использовать для подъема или спуска.

Особенно популярны были ночные восхождения, позволявшие с наступлением рассвета полюбоваться восходом солнца и видом освещенных его первыми лучами снеговых гор на горизонте. Вот описание одной из таких прогулок в повести Е. Ган «Медальон»:

«На другой день Пятигорск покоился еще глубоким сном, когда небольшое общество отправилось частью на лошадях, частью на дрожках к вершине Машука. Ночная темнота едва начинала редеть, в воздухе царствовала совершенная тишина, ни малейший ветерок не шелестел в кустарниках, и ни одна птица не вилась под небесами, только топот лошадей и шумные разговоры общества пробуждали сонное эхо. Пока дорога пролегала внизу горы, все ехали в одной нише, но, чем выше подымались, тем уже и круче делалась тропинка; на всяком шагу мелкие камешки осыпались и заставляли спотыкаться лошадей; наконец, общество, спешившись, растянулось длинною вереницею вдоль извилистой тропы, тогда князь подал руку баронессе, и они начали взбираться наверх. Грудь ее колебалась от усталости, утренняя прохлада нарумянила щеки… она оставила его руку и, поблагодарив легким склонением головы за помощь, взбежала на площадку, где уже толпилась часть нашего общества. Там, окинув взором окрестность, она забыла его… перед великолепною картиной природы».

На небольшой площадке, которую представляла тогда собою вершина горы, возвышался поставленный по распоряжению генерала Емануеля каменный обелиск с высеченной на нем надписью, которую сделал посетивший Пятигорск в 1829 году персидский принц Хосров-Мирза: «Добрая слава, оставленная по себе человеком, лучше золотых палат». Тут же, на каменной поверхности, – множество имен, надписей, стихов.

Всех поднявшихся сюда поражал вид, как утверждали самые восторженные зрители, очаровательный, единственный в природе. Попробуем представить, что же видели с вершины Машука современники Лермонтова.

Вот, у самой подошвы горы, белеют домики Пятигорска и Горячеводска, между ними узкой лентой вьется Подкумок; влево Георгиевск как на ладони; по сторонам в разных расстояниях клумбами разбросаны станицы и аулы. Более внимательный взгляд с высоты позволял разглядеть и купол Божьего храма в станице Горячеводской, и в стороне от нее табор цыган с пылающими очагами, далее за ними – море зелени, усеянное рощами, холмами, станицами и аулами замиренных черкесов, терялось в едва синеющей дали. А на горизонте, от юго-запада к востоку возносилась, как и ныне, амфитеатром цепь снежных гор, начинаясь двуглавым Эльбрусом, который, всех выше и величавее, стоял будто предводительствуя сонмом исполинов и резко оттенялся нежною белизной на голубом небе…

Не хочется покидать столь чудное место. Но пора! Нас ждут новые знакомства и встреча с поэтом, который вот-вот приедет в Пятигорск.