Тайна гибели Лермонтова. Все версии - Хачиков Вадим Александрович. Страница 32

Продукты и напитки для буфета и ужина обеспечил содержатель гостиницы Найтаки. Красное сукно, которым устлали дорожку к дамской уборной, предоставила одна из воинских частей. Роскошные ковры, персидские шали и восточные ткани взяли в магазине Челахова, заплатив, по словам Арнольди, полторы тысячи рублей. Ими убрали грот и дамскую уборную, превратив их в некие сказочные чертоги. Для украшения широко использовали и зелень – дубовые ветки, а также виноградные лозы, которые нарубили в Казенном саду. Чтобы осветить аллею и площадку для танцев, изготовили более двух тысяч фонариков, которые развесили на окружающих деревьях. Грот освещала оригинальная люстра из деревянных обручей, увитых живыми цветами и вьющейся зеленью. Конструкцию люстры предложил Лермонтов, на квартире которого ее и делали. К этому времени Михаил Юрьевич уже переехал в Железноводск, потому-то, видимо, и отдал свою квартиру под мастерскую для изготовления фонариков и люстры.

В подготовке вечера – изготовлении и развешивании фонариков, драпировке помещений и т. д. – принимали участие все молодые люди из лермонтовской компании. А денежные расходы покрывались за счет подписки, объявленной среди «водяного общества». Причем принять участие в ней, а стало быть, и в празднике могли далеко не все желающие – только люди определенного круга, знакомые между собой. Всякие сомнительные личности не допускались.

К восьми вечера приглашенные собрались. Начались танцы. «Хор военной музыки» (так называли тогда оркестр) занял небольшую площадку над гротом. Возможно, было даже «два хора музыки», сменявших друг друга. А в перерывах между танцами играли музыканты-солисты. Собравшимся запомнилось негромкое звучание какого-то струнного инструмента, давшее Лермонтову повод сказать, что это он распорядился перенести сюда эолову арфу из беседки на горе.

Погода внесла свою в великолепие праздника добрую лепту. Безоблачное небо было усыпано крупными яркими звездами. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило листву на деревьях. Освещенные тысячами фонариков, они являли собой фантастическое зрелище. Кавалеры заботились, чтобы дамы не скучали. По ходу вечера их непрерывно угощали мороженым, конфетами, фруктами. Лермонтов много танцевал. Лорер вспоминал, что после одного из танцев Михаил Юрьевич подошел к нему и указал на даму Дмитриевского – мол, это и есть обладательница воспетых тифлисским гостем «карих глаз». Закончился бал уже под утро, а по мнению Лорера – даже на рассвете.

Ясно, что такой пышный праздник не мог не произвести на его участников и зрителей особенного впечатления.

И все же слишком уж широкое освещение его в мемуарной литературе заставляет задуматься. Чем вызвано столь повышенное внимание к событию, в сущности, рядовому – мало ли было балов в практике «водяного общества» тех времен?

Видимых причин тому можно назвать две. Первая – необычность обстановки, в которой проходил бал, – романтический грот, деревья в призрачном, словно сказочном освещении, звездное небо над головой. Вторая, более веская причина, – случившаяся буквально через неделю дуэль, которая окончилась гибелью самого приметного участника веселья. «Кто думал тогда, – писал Лорер, – кто мог предвидеть, что через несколько дней после такого веселого вечера настанет… для всех нас, участников, горечь и сожаление?»

И все же, думается, не стоит ограничивать значение столь заметного события лишь сказанным. Несомненно, оно сыграло в судьбе Лермонтова определенную роль. Но какую? Биографы Лермонтова постарались представить бал 8 июля важным эпизодом в нарастании антагонизма между лермонтовской компанией и врагами поэта. «Между тем события зрели, – писал Мартьянов. – В среде лиц, окружавших поэта, произошел раскол, и мерлинисты отпали…» И далее: «Вот причина к ожесточению отпавшей кучки мерлинистов и гнусному шепоту: „Проучить надо ядовитую гадину!“» И Висковатов утверждал: «Бал этот, в высшей степени оживленный, не понравился лицам, не расположенным к Лермонтову и его „банде“. Они не принимали участия в подписке и потому не пошли на него».

Откуда пошло представление о напряженных и трагических для поэта ситуациях, якобы порожденных этим балом? Оказывается, все дело в воспоминаниях Н. П. Раевского. Знакомясь с этим мемуаристом, мы уже отметили множество встречающихся в его воспоминаниях несоответствий фактам, известным из других источников. Это касается и бала у Грота Дианы. Вот что пишет этот якобы активный и постоянный участник событий: «Как-то раз, недели за три-четыре до дуэли, мы сговорились, по мысли Лермонтова, устроить пикник в нашем обычном гроте у Сабанеевских ванн… Площадку перед гротом занесли досками для танцев, грот убрали зеленью, коврами, фонариками, а гостей звали, по обыкновению, с бульвара. Лермонтов был очень весел, не уходил в себя и от души шутил и смеялся, несмотря ни присутствие l’armee russe. Нечего и говорить, что князя Голицына не только не пригласили на наш пикник, но даже не дали ему об нем знать».

Давайте посчитаем несоответствия, содержащиеся всего в пяти предложениях. В три-четыре раза увеличен срок, разделяющий бал и дуэль. Николаевские ванны названы Сабанеевскими. Площадка для танцев, по Раевскому, была покрыта досками, хотя Эмилия Шан-Гирей, которой можно в данном случае доверять вполне, утверждает: «Танцевали по песку, не боясь испортить ботинки». Гостей якобы звали, по обыкновению, с бульвара, тогда как Арнольди, вполне заслуживающий доверия, вспоминает: «Дозволялось привести на бал не всех, кого кто желает, а требовалось, чтобы участвующие на балу были более или менее из общих знакомых и нашего круга». По этой же причине на балу не могло быть представителей l’armee russe, то есть армейских офицеров, не входивших в круг лермонтовских знакомых. И, наконец, князь Голицын не только знал о бале, но даже принял было участие в подписке, но обиделся, по словам Арнольди, на то, что ему «не дозволили пригласить на бал двух сестер какого-то приезжего военного доктора сомнительной репутации».

Но, пожалуй, самую дурную услугу лермонтоведению Раевский оказал, представив пустячную размолвку с Голицыным, которой, возможно, даже и не было, как серьезное столкновение князя с Лермонтовым по поводу места проведения бала: «Распорядителем на наших праздниках бывал обыкновенно генерал князь Владимир Сергеевич Голицын, но в этот раз он с чего-то заупрямился и стал говорить, что неприлично женщин хорошего общества угощать постоянными трактирными ужинами после танцев с кем ни попало на открытом воздухе. Лермонтов возразил ему, что здесь не Петербург, что то, что неприлично в столице, совершенно на своем месте на водах с разношерстным обществом. На это князь предложил устроить настоящий бал в казенном ботаническом саду. Лермонтов заметил, что не всем это удобно, что казенный сад далеко за городом и что затруднительно будет препроводить наших дам, усталых после танцев, позднею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек в городе было 3–4 (кстати сказать, по официальным данным, в Пятигорске тогда имелось, по меньшей мере, 13 извозчичьих экипажей. – Авт.), а свои экипажи у кого были? Так не на повозках же тащить?

– Так здешних дикарей учить надо! – сказал князь.

Лермонтов ничего ему не возразил, но этот отзыв князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись домой, он сказал нам:

– Господа! На что нам непременное главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас – и не надо. Мы и без него сумеем справиться.

Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну, а тут словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким рвением, что праздник вышел – прелесть».

Очень вероятно, что драматичность конфликта усилила писательница В. Желиховская, обрабатывавшая воспоминания Раевского, но дела это не меняет. Висковатов и его последователи, желавшие видеть Лермонтова жертвой политических интриг, ухватились за описанную Раевским ситуацию и сделали князя Голицына чуть ли не главным врагом поэта, а бал у Грота Дианы – тем самым пиком противостояния, который во многом способствовал трагическому исходу. Более века кочевала подобная версия по материалам о последних днях жизни Лермонтова и лишь в последние годы стала подвергаться сомнению.