Неубедимый - Лукас Ольга. Страница 55

— Нет, я не живой, — ответил Даниил Юрьевич, и не думая падать.

— Осечка, — покачал головой букинист. — Ладно. С вами после, а пока — эти двое. Да поднимись ты, ветошь.

«Ветошь», он же — Эрикссон нехотя принял горизонтальное положение и перестал просвечивать. Превратился в обычного неприметного человека средних лет. Если бы кто-то заглянул сейчас в букинистическую лавку, он не увидел бы ничего необычного: сидит за столом хозяин, и, как видно, рассказывает что-то интересное, потому что все покупатели, все, сколько их было в лавке, собрались и слушают его внимательно-внимательно. Некоторые, быть может, и не стали бы его слушать, да выхода не было. Не только Бойцы и шемобор Маркин, но и все мунги угодили в ловушку: даже подумать о бегстве не могли, не то что сделать какое-либо движение, предвосхищающее побег.

— С вашего позволения, я продолжу, — напомнил о себе Кастор, кланяясь ещё учтивее прежнего. — Итак, убедившись в том, что мне это ничем не грозит, я решил воспользоваться вашим могуществом в мирных целях. Если коротко, то вот эти чистые и невинные дети… шемобор, отойди в сторону, я тебя не знаю и не хочу за тебя отвечать… вот эти дети, за исключением шемобора, который не хочет отходить в сторону и делает вид, что я не с ним разговариваю, исполнили в городе все желания, какие только можно было исполнить. Остались одни невыполнимые.

— Значит, внешность обманчива. На вид эти ребята не очень сообразительные, — отвечал старик. — Идею уловил, умолкни. Следующий. — Узловатый палец указал на Эрикссона.

— Мой ученик совершил проступок. Очень серьёзный. И был наказан. Я был так зол на него, что наказание продлилось дольше, чем положено. Я всё никак не мог его простить. А когда простил, решил компенсировать тяжесть наказания. И подготовил ему подарок.

— Подарок — это я? — уточнил букинист. — Ты только не стесняйся.

Эрикссон развёл руками — мол, да, так получилось, что подарок — это вы, надеюсь, вы не в обиде.

— Знаете, если бы у меня был ученик… И я его простил. То я бы ему хорошую книгу подарил. А если бы я был мунговским надсмотрщиком и мои холопы выполнили все желания в городе, я бы им подарил несколько месяцев отдыха. Они, наверное, заслужили. Но уж никак не лез бы в чужую жизнь, непонятную мне, болвану. Как это сделали вы оба!

— Мы рассудили так, — снова вмешался Кастор, — что от вас не убудет, а в мире прибудет. Скажите, ваша умудрённость, что мы, болваны, сделали не так?

— Ничего не появляется из ничего и не исчезает никуда, — отвечал старик, — Будто не знаете. Я не для того отправился на покой, чтобы какие-то взломщики возвращали мне память. Я не для того забыл всё, что умел, чтобы кто-то пользовался моими умениями втихаря. Быть в мире и не означить своего существования — это такое наслаждение! А вы хотели лишить меня этого!

— Но вы же потом всё забудете, ваше превосходительство! — продолжал лебезить Кастор.

— Забыть-то забуду. Но для убедительности придётся неделю полежать в коме. Так себе удовольствие. Да ещё и лавку закрыть на это время.

— На время вашего отсутствия здесь останется кто-то из них, — наконец вступил в разговор Трофим Парфёнович и указал на притихших мунгов.

— Не доверяю я им! Нет в них живой человеческой души! — сварливо отвечал старик.

— Есть. Есть и у каждого. Вы слишком строго спрашиваете.

— И в первую очередь — с себя! С себя строго спрашиваю! Имею право строго спросить и с вас. Но что с вас просить, а? Как глупо, как нелепо, я почти прожил достойную жизнь. Не идеальную, но хотя бы достойную. При жизни я наметил контуры многих жизней. Теперь проживаю их, одну за одной. Отметаю непригодное, радуюсь удачному. Хочу распробовать все до единой. А на этот раз взял книжную жизнь, чужую, вынул из неё все тяготы и сомнения, оставил только книги и печку, да подвал, да шаги за окном. Без любви, безумия, хоровода странных встреч. И жизнь получилась! Без грехов и гордыни, главное — без гордыни. Невидимая миру жизнь. Я не искал после этой жизни покоя, но мог бы найти его. Если бы не вы.

— Жизнь ещё не кончена. Вы сможете всё забыть и дожить её, — напомнил Трофим Парфёнович. Со стороны жутковато было наблюдать этот диалог мёртвого с ещё более мёртвым.

— Это уже не будет достойная жизнь. Ведь мне придётся уничтожить их всех, — кивок в сторону первой ступени.

— В этом нет необходимости, — возвысил голос Трофим Парфёнович. — Можно устроить…

— Я так хочу! — был ответ. — Раньше надо было устраивать.

— А как же старое доброе правило о помиловании? Последняя соломинка, за которую цепляются все утопающие? — встрял Кастор.

— Свободный дух, недавно отпущенный в вечность, который попросит помиловать живых? — глумливо поинтересовался старик. — Хоть раз эта соломинка кого-нибудь спасала? Видели вы когда-нибудь свободного духа, которому есть дело до чего-то, кроме своей свободы?

— Видели, — неожиданно хором ответили Даниил Юрьевич и Кастор. Последний немедленно запустил руку в ближайший книжный шкаф и извлёк из его недр бледную тень, совсем как незадолго до того букинист вытащил Эрикссона.

— Сколько фокусов нам перед смертью показали, — протянул Лёва. — Прям помирать расхотелось.

Тень, вызванная Кастором, принадлежала Андрею, который не сдержал революцию. Да, истёк срок его заточения в материальном мире. Да, он вылетел из Дома Мёртвого Хозяина, в котором пытался остаться навсегда, вылетел яркой искрой, свободной птицей, и, казалось бы, навсегда присоединился к сонму других свободных духов. Но видно что-то он недопонял, видно, зря Даниил Юрьевич укрыл его в своём доме и накормил ответственностью своих подчинённых. Андрей не чувствовал себя до конца свободным. Отмотав жизнь к началу, пересмотрев всё, он понял, как виноват перед Мёртвым Хозяином. Тот приютил его, поддержал, когда, казалось, поддержки и приюта было неоткуда ждать. И как же отплатил за доброту Андрей? Что он сделал? Да просто-напросто попытался отобрать у благодетеля его собственный дом!

Чувство вины росло и росло, притягивая его к миру живых. Недолго ему оставалось быть свободным духом: ещё немного, и чувство это вернуло бы бедолагу на землю, где он начал бы проходить новый столетний круг искупления в образе призрака.

— Не знаю такого и знать не хочу, — едва взглянув на того, кто был когда-то Андреем, объявил букинист. — И не очень-то этот дух похож на свободного.

— Пока ещё он свободный, — возразил Кастор, — Но надоел всем ужасно. Зануда.

Андрей не сразу понял, что его опять вытащили в материальный мир. А когда сообразил это, покорно опустил голову и произнёс:

— Я заслужил наказание. Я виноват. Я должен быть наказан.

— А сейчас-то что не так? — не выдержал Даниил Юрьевич. Вообще-то он надеялся, что этот тип честно отработал своё наказание и давно уже забыл обо всём земном: перед ним открылся такой простор, такая воля, что иначе и быть не могло. А он — снова тут и требует себе какого-то наказания.

Увидев Мёртвого Хозяина, Андрей просветлел лицом и воскликнул:

— Я так виноват перед вами. Я должен быть наказан. Я попрал законы гостеприимства. Я…

— Знаешь, дружочек, для свободного духа ты слишком часто произносишь это странное слово «Я». Попробуй без него, — перебил Кастор.

— Я…

— Вторая попытка. — Кастор был неумолим.

— Все вы, — Андрей обвёл рукой сотрудников Тринадцатой редакции, не замечая, что в их компанию вклинился посторонний. А может быть, он не помнил всех в лицо. — Все вы помогли мне освободиться от моей ноши…

Надо отдать ему должное: он умудрился внятно изложить свою проблему, извиниться и спросить, может ли он как-то искупить свою вину, ни разу не «якнув». «Может, когда захочет», — гордо подбоченился Кастор, так, словно ради этого он Андрея и вызывал. Тем временем в разговор вступил Трофим Парфёнович:

— Тебе известно правило о помиловании? Ты готов попросить за этих людей? Ты можешь попросить так, чтобы тебе поверили?

Андрей вскинулся, словно в него швырнули медузу, и неуверенно кивнул. Когда же до него дошло, что просить он будет не о своём помиловании, что у него есть шанс спасти от смерти вот этих милых ребят, у которых он ещё совсем недавно воровал ответственность, что для этого только-то и надо — быть убедительным и перестать уныло твердить «я виновен, я достоин наказания», — как его словно подменили. Перед букинистом стоял не дух-невротик, кандидат на столетнее терапевтическое пребывание в мире живых, но молодой, решительный, уверенный в себе человек. Да, он был старомоден. Он был многословен. Он был несовершенен. Но он был свободным духом, который попросил о помиловании для других, не для себя. И букинист, как бы ему ни хотелось расправиться с восьмью мунгами и одним шемобором, уже не мог сделать этого без того, чтобы не нарушить каких-то важных устоев. А он был не из таковских.