Батальон смерти - Родин Игорь П.. Страница 66

– Я не отрицаю своей дружбы с Корниловым, – подтвердила я, от души радуясь, что Степан добился высокого положения при новой власти. – Но ты же знаешь, что я малограмотная и в политике не разбираюсь, да и ни в какой партии не состою. Я воевала на фронте за Россию, и меня интересует только судьба матушки-России. Все русские – мои братья.

Степан ответил, что знает о моем полнейшем непонимании политических вопросов. Потом он ушел доложить обстоятельства дела трибуналу, а немного погодя вызвали туда и меня. Там за длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели шесть рядовых солдат, все молодые, каждому из них не более тридцати лет. Стол стоял посреди большущего зала, богато отделанного и украшенного. Мне предложили сесть и рассказать свою историю, и в особенности то, как я попала в Зверево.

Я поднялась со стула, чтобы начать свою байку, но меня очень вежливо попросили не вставать. Тогда я рассказала, что на фронте была ранена в спину и до сих пор ношу в себе осколок снаряда, а потому нуждаюсь в операции, а также о консультации в Петрограде у врача, который посоветовал мне поехать на воды в Кисловодск. Я призналась, что слышала о боях между Корниловым и большевиками под Новочеркасском, но не имела представления о том, что такое гражданская война, и никогда не думала, что в подобной войне может быть какая-то линия фронта. Поэтому доехала до Никитина, где начальник станции направил меня дальше, в Зверево. Разумеется, я не упомянула о том, что он отправил в Зверево не Бочкареву, а сестру милосердия Смирнову. В заключение я заявила, что, как только приехала в Зверево, сразу поняла, что оказалась в сложной ситуации, и сама сдалась местным властям.

Мне сказали, что для окончательного выяснения обстоятельств моего дела и принятия решения потребуется неделя. Вместо Бутырок, где я отбывала последние две недели, меня отправили на военную гауптвахту, напротив солдатской секции Московского Совета. Там, как правило, содержались пьяные матросы и красногвардейцы. Я очутилась в длинной узкой комнате с широкими окнами в решетках, где находилось около десятка задержанных.

– Ба! Смотрите, кто к нам пожаловал! Сама Бочкарева! – услышала я, когда переступила порог комнаты.

А дальше посыпались оскорбления и насмешки, к которым я отнеслась спокойно. Мне хотелось только уединиться и отдохнуть где-нибудь в уголке, но не тут-то было. Здесь собралось большевистское отребье – настоящие выродки и бывшие уголовники. Я стала объектом для постоянных нападок с их стороны. Они издевались надо мной денно и нощно и таким образом развлекались. Если я ложилась, пытаясь заснуть, тут же кто-то из них пристраивался рядом. Когда ела и пила, эти дикари собирались вокруг, осыпали оскорблениями и отпускали скабрезные шутки. Мои слезы на них не действовали. Днями и ночами я вынуждена была бодрствовать. Иногда не выдерживала, бросалась и кусала того, кто нахально приставал ко мне. Я просила надзирателей перевести меня в одиночную камеру.

– Пусть это будет холодная, сырая дыра. Можете не давать мне никакой еды. Но избавьте от этих пьяных скотов! – умоляла я.

– Тебя скоро заберут… чтобы расстрелять! – отвечали надзиратели, поддразнивая меня, к радости и веселью моих мучителей.

Миновала обещанная неделя, но никакого решения по моему делу все еще принято не было. Медленно текли дни – долгие, мучительные, доводившие до исступления. Но больше всего я страдала оттого, что мне не давали спать. От этой пытки я дошла до такого состояния, что оказалась на грани помешательства. Две с половиной недели я прожила в этом аду, семнадцать суток без сна!

И вот однажды утром надзиратель, который очень любил истязать меня ежедневными рассказами о том, что со мной сделают, какие ужасы меня ждут впереди, вошел в камеру с бумагами в руке.

– Бочкарева! – крикнул он. – Ты свободна. – И открыл дверь передо мной.

Я так удивилась, что сначала не поверила. Решила, что это очередная издевка.

– Свободна? – переспросила я. – Почему?

Приученная к россказням этого надзирателя о грозившей мне жестокой расправе, я не могла теперь поверить ему.

– Меня отпускают насовсем? – уточнила я.

– Да, насовсем, – последовал ответ. – Пойдешь с конвойным в солдатскую секцию, там получишь нужные бумаги.

Со вздохом облегчения распрощалась я с этой камерой ужасов и немедленно отправилась за документами. В бумаге, которую выдали, говорилось, что я была арестована, но по предъявленному обвинению оправдана. С учетом состояния моего здоровья мне предоставлялось право на полную свободу передвижения по стране. С таким вот документом в кармане меня выпустили на свободу.

Глава двадцатая. С обращением от народа

Единственными людьми, к кому я могла пойти в Москве, были Васильевы. Они жили в пригороде. Я попыталась добраться до них пешком, но сил хватило лишь на два квартала. Стоявший у тротуара извозчик запросил двадцать пять рублей. Я попробовала торговаться, предложив пятнадцать, но он и слушать не хотел. Хотя денег у меня не было, я все-таки наняла этого извозчика в надежде, что Дарья Максимовна за меня заплатит. Иначе пришлось бы оставаться на улице.

Мадам Васильева встретила меня как родную дочь. Она была вне себя от радости, узнав о моем освобождении. Я же чувствовала себя настолько изнуренной и измученной, что даже не могла по-настоящему радоваться своему чудесному избавлению от страданий и смерти. Меня накормили, и Дарья Максимовна приготовила ванну. Я не меняла нижнее белье в течение нескольких недель и была грязнее, чем когда сидела в окопах на передовой. От обилия вшей кожа на теле сильно расчесана. Ванна в тот момент представлялась мне даже большим благом, чем само освобождение. Еще более отрадной показалась возможность выспаться. Вряд ли когда-либо в жизни я спала более сладким сном.

Оставаться надолго гостьей в Москве в те дни начала марта 1918 года было неудобно. Степан жил отдельно от родителей, поскольку серьезно расходился с ними в оценке политической ситуации. Семья состояла тогда из Дарьи Максимовны, ее мужа и их младшего сына. Дочь Тонечка была замужем и жила отдельно. Трое Васильевых получали в день один фунт и восьмушку хлеба! Недельная норма мяса составляла полтора фунта. Поэтому я быстро сообразила, какой обузой стану для семьи. Но я никак не могла решить, куда идти и что делать. Васильевы предложили купить билет домой, но тот документ, что мне выдали в солдатской секции, сам по себе заменял билет.

Я вспомнила, что некоторых из девушек, покалеченных на фронте, отправили в Москву и поселили в доме инвалидов. Захотелось повидать их, и я пешком отправилась на поиски. Добравшись до дома инвалидов, я заметила на улице перед зданием толпу, состоявшую в основном из солдат, которые с возмущением что-то обсуждали. Подойдя ближе, увидела увечных солдат, валявшихся на земле у фасада дома. Некоторые из них были без ног, другие – без рук.

Мне объяснили, что большевистские власти выкинули сотни солдат-калек на улицу. Многие из них, включая и моих девушек, уже покинули дом инвалидов: некоторые разбрелись по городу, прося милостыню, других подобрали сердобольные люди и общества призрения. Однако значительная часть калек еще оставалась здесь: они плакали, проклинали Ленина и Троцкого и просили у прохожих дать им пищу и приют. От этой душераздирающей картины у меня защемило сердце. Распоряжение было настолько жестоким и бессердечным, что у меня кровь кипела от негодования. Подобные методы принуждения и насилия новые власти распространяли, очевидно, во имя сохранения режима насилия. И этот акт произвола никак не мог оправдать заявление правительства, что здание потребовалось для каких-то других целей.

Толпа насчитывала сотни две солдат, и я остановилась послушать ораторов. Они собрались, привлеченные жалобными криками и стонами изгнанных из дома инвалидов. То, что рассказывали солдаты, было для меня просто откровением. В их сердцах накопилась ненависть к режиму Ленина и Троцкого. Я провела там несколько часов, переходя от одной группы солдат к другой, время от времени включаясь в дискуссию.