Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009". Страница 16
Дневник Одоевского является лучшим примером, иллюстрирующим данную тенденцию. Он начат как раз на историческом переломе, в годы, когда писатель приобщался к государственной деятельности (стал сенатором) и свертывал собственно литературную работу. В дневник как бы перетекает тот материал, который его автор не в состоянии переработать художественно. Для литературно-эстетического сознания Одоевского подобный материал оказывается неприемлемым.
Обращение Одоевского к дневнику на первый взгляд выглядит неожиданным. Стареющий писатель, осколок ушедшей в прошлое культурной эпохи, берется осваивать новый для него литературный жанр, столь не свойственный его философскому складу ума. В то же время неистощимый интерес автора «Русских ночей» к различным сферам бытия, свойственный ему на протяжении всей жизни, находит в дневнике почти идеальную форму выражения. Может быть, впервые за свою долгую творческую жизнь бывший «любомудр» имеет дело с не отобранным и не возведенным в художественно-философскую категорию материалом.
Любопытна сама форма ведения дневника. Записи делались на разграфленных листах большого формата, где помимо месяца и числа было впечатано: «Место пребывания», «Чем занимался?», «Что видел?», «Что делал? Слышал? Читал?»; «с 8 ч. утра до 4 ч. вечера», «с 4 ч. вечера до 12 ч. ночи». Напечатанный типографским способом ежедневник, видимо, и подсказал Одоевскому форму, которая бы соответствовала его замыслу.
Правда, не всегда и не во всем писатель следовал подобному трафарету, так как запечатленные в дневнике мысли почти всегда были содержательнее и шире намеченных рубрик. Такое несоответствие объясняется и свойствами самого жизненного материала, который ломал привычные схемы ведения дневника у более консервативных в литературном отношении авторов, чем Одоевский, например у И.М. Снегирева.
Однако напряженность между формой и содержанием была кажущейся. Если содержание чрезмерно расширялось и грозило выйти за рамки дневникового жанра в рассуждениях и анализе, трафарет служил своего рода ограничителем, направлявшим вольную мысль в нужные границы.
В основе пространственно-временной организации материала дневника Одоевского лежит сознательная установка: автор задается целью мыслить континуально. Для этого он вписывает в свою хронику явления и факты, одновременно происходящие в различных пространственных точках.
Расширение горизонта творческого мышления было свойственно эпохе 60-х годов, и как исторический факт было прогрессивным явлением. Оно характерно для многих авторов дневников той поры. У Одоевского подобная тенденция имела свои особенности.
Для создателя первого философского романа такой принцип хронотопа не был открытием. Он входил в замысел «Русских ночей». Роман построен на идейном сопряжении событий различных временных рядов. Так же выстраиваются события и в «хронике». Однако в «Русских ночах» они осмыслены философски, т. е. на уровне широких обобщений, тогда как в дневнике даны как «сырой материал», подходящий разве что для будущей обработки. К «текущим» событиям не могло быть иного отношения, так как они не обладали свойством завершенности.
В дневнике Одоевского «текущие» события и «текучесть» являются двумя разными категориями. Первая тождественна понятию «современность», вторая означает «длящуюся действительность». Именно последнее понятие характерно для описанных в дневнике событий: «В Синоде разногласие по поводу христианства и современности <…> События Польши тревожны» (с. 133); «Людовик Наполеон устроил перемирие на 5 дней» (с. 215); «Говорят история в Театральной школе <…> Что такое в Твери?» (с. 145).
Однако синхронное изображение пространственно удаленных событий не является единственным принципом хронотопа у Одоевского. Дневник изобилует историями из недавнего прошлого, из николаевской эпохи. Анекдоты, исторические факты, легенды, живописующие нравы и порядки того времени, соотносятся с событиями современности по тематическому признаку. Главной темой «хроники» является панорама внутриполитической жизни пред– и пореформенного периода. Исторические свидетельства становятся своего рода камертоном хроникального повествования о современности («Чагин Алекс. Ив. рассказывал мне следующий анекдот 30-х годов», с. 171).
В сферу континуального хронотопа вовлекаются и многие образы дневника. Нередко они даются не как самостоятельные портреты или силуэтные наброски, а соотносятся по принципу синхронности. Одоевский показывает многообразие мира не только посредством параллельно происходящих событий – от этого картина получилась бы неполной, – но и соединением в одном временном ряду судеб разных людей: «Существование Путятина, как министра просвещения, производит в публике неблагоприятное впечатление <…> Про Михайлова <…> пишут <…> Говорят, Бакунин убежал из Сибири и через Амур и Японию едет в Лондон» (с. 141). Пожалуй, впервые в дневниковом жанре динамика истории показана при помощи движения отдельных человеческих судеб. Здесь Одоевский-хроникер использует опыт Одоевского-беллетриста, у которого в «Русских ночах» элементами картины мира были жизнеописания великих людей (Бах, Бетховен).
Образный мир дневников эпохи изменился под воздействием основных социальных тенденций. У опытных хроникеров все чаще человеческие образы даются в негативном плане. Преобладание критического подхода, резких и односторонних оценок при характеристике того или иного человека было результатом воздействия «обличительного направления» в русской литературе и общественной жизни той поры. Этому влиянию были подвержены не только «частные лица», но и государственные деятели и высокопоставленные особы. В их дневниках критика подменяет анализ характера. Подобная тенденция имела место в дневниках А.Ф. Тютчевой, A.B. Никитенко, П.А. Валуева, Д.А. Милютина.
Новое веяние не обошло стороной и Одоевского. В его дневнике негативизм является господствующим принципом характеристики человека. Однако в системе образов дневника можно выделить несколько разновидностей, которые различаются приемами их создания.
Прежде всего, образам хроники, как и образам дневников других авторов рассматриваемой эпохи, свойственна фрагментарность, отсутствие целостности. Писатель выделяет одно качество, одну черту и с ее помощью создает характеристику. Человек таким образом умаляется, низводится до единичной психологической или социальной функции: «Издатели: плут Аскоченский, вор Башуцкий и пара помешанных: Загоскин с Бурачком» (с. 136); «Смирнов очень храбрый человек – он имеет храбрость говорить глупейшие вещи, не моргнув глазом» (с. 226); «Приехал Виндишгрец <…> Этот старый паук пускает повсюду свои отравленные тенета <…>» (с. 95–96).
Подобные характеристики свойственны не только отдельным людям, но и коллективным образам. Их можно было бы назвать типами, если бы не упомянутая однобокость их трактовки. До типического им не достает психологической достоверности, все сведено к социальному и – еще уже – служебному положению целой группы или сословия: «Есть люди, у которых если отнять чины, то ровно ничего не останется. Вот почему они так отстаивают чинологию» (с. 217); «Это истинно возмутительно, – и вместе грустно, ибо все-таки эти люди, довольно высоко стоящие, и которые при случае могут попасть на важные места» (с. 219).
Односторонность наблюдается и в характерах, которые строятся не на личных наблюдениях автора, но заключают в себе общественное суждение. В таких случаях разноречивые, на внешний взгляд, мнения слагаются в единое представление о человеке. Одоевский словно ставит цель – дать убедительные, максимально «объективные» доказательства того, что данный характер и не может быть оценен иначе: «Толки о <митрополите> Филарете <…> Толпа у тела ужасная <…> Печали в народе не было видно <…> больше было заметно любопытства, глазенья <…> По Москве же ходит эпиграмматическая эпитафия <…>