На примере брата - Тимм Уве. Страница 10

— Счет?

— Оплатил.

Она все равно нервничала, рука то и дело тревожно ерзала по одеялу.

— Дома все в порядке, можешь не беспокоиться.

Но она хотела поговорить, хотела рассказывать, о

себе, об отце, обо мне.

— И каким же я был? — Покуда можно получить ответ на такой вопрос, ты еще ребенок.

— Необычным.

— Что значит «необычным»?

— Да просто необычным.

— Но в чем именно?

Она подумала немного, потом сказала:

— Тебе львы в кустах мерещились. И ты палкой как давай шуровать. Все над тобой потешались. Кроме отца, он к тебе подошел и тоже стал львов искать. — Она задумалась, и было видно, что ей трудно не только говорить, но и думать, вспоминать. — Наш папа всегда такой заботливый был, — сказала она вдруг. — Он бы эту жуткую операцию не допустил.

— Но ведь она необходима.

— Он бы не допустил. Он всегда обо мне заботился, — сказала она.

Сейчас ей хотелось так думать, и я сказал:

— Да. — И добавил: — Наверно.

Карл-Хайнц, который был так привязан к отцу и вообще был настоящим мальчишкой... Этим мальчишкой он, отец, гордился. По всей вероятности, брат был таким же боязливым ребенком, как и я. И его тоже, как и меня, наверно, пробирал страх при одном воспоминании: «Ну же, прыгай!» А внизу, где-то совсем далеко, вода. И никто мне так никогда толком и не объяснил, как прыгать, чтобы головой вниз, но при этом вперед, оттолкнуться от доски, а не просто с нее рухнуть. Однажды, в дождливый день, когда в бассейне почти никого не было, я туда пошел, никому ничего не говоря, взобрался на пятиметровую вышку и спрыгнул. Десятиметровая все еще меня дожидается. Чувство, как приказ: будь мужественным! Он должен был быть мужественным, но не безрассудным. Уже в лазарете, с ампутированными ногами, в полубреду, одурманенный морфием, он уверяет отца: на рожон он не лез. То есть даже тогда, уже калекой, осознавая всю свою отныне исковерканную жизнь, свою юность, которой не было, — даже тогда он все еще хочет быть хорошим, послушным, смелым мальчиком, мальчиком, у которого достало мужества не лезть на рожон.

К письму матери брат приложил второе письмецо, для меня, тогда трехлетнего малыша.

22 июля 1943 года.

Дорогой Уве!

Как мне пишет наша золотая мамочка ты хочешь перестрелять всех русских и потом вместе со мной смыться. Малыш, так не годится, представляешь, если все так сделают? Но я надеюсь, что скоро вернусь домой и тогда поиграю с моим Уве.

Мы сейчас ждем переброски, нас направляют на другой участок восточного фронта.

Что ты там делаешь целыми днями? Небось в ежевике пасешься? Ну и правильно, кормись на здоровье!

Как, откуда в голову трехлетнему карапузу может прийти мысль «перестрелять всех русских»? Не иначе, у взрослых это было само собой разумеющееся присловье. Но возможно, таким очень уж окольным путем мать, опасаясь военной цензуры и потому вложив свой призыв в уста ребенку, пыталась подбить сына на дезертирство? Иначе вообще ни складу ни ладу: если ты перестрелял всех русских, зачем смываться?

Люнебургская пустошь. Мертвая сушь [19]. Шлезвиг-Голыптиния. Курорт Бад-Зегеберг. Воскресный день клонится к вечеру. Прогулка вокруг озера. Отец в шляпе и легком летнем пальто, в руках кожаные перчатки, мать в костюме, светлом пыльнике, нитяных перчатках, рядом ребенок в светлых штанишках, белых гетрах — так они ходили гулять. При воспоминании об этом — оторопь, трудно дышать, трудно думать, вспоминать трудно. И еще вот что: на этих воскресных прогулках речь часто шла о нем, или это часто — сильное преувеличение? То есть иногда, от случая к случаю, речь шла о нем, а мне эти разговоры впечатались в память, потому что в них, вроде бы меня не касавшихся, было что-то, ставившее под сомнение меня, мою жизнь. Впрочем, не только меня, но и родителей, и всю их жизнь. Что, если бы... Совершенно излишний вопрос, который, однако, всегда имеет в виду и самого вопрошателя: насколько ему ход вещей и событий представляется изменяемым, подвластным рациональному вмешательству. При том что мать ни разу отца ни в чем не упрекнула. Всегда считалось, что брат действительно записался добровольно, отец его не уговаривал. А и не нужно было уговаривать.

Это было просто бессловесное исполнение того, чего в полном согласии с отцом желало от юноши общество. Это вот мне потом можно, нужно было найти свои собственные слова, возражения, вопросы и еще раз вопросы. Вытащить из себя слова, которыми можно выразить скорбь, печаль, страх — которыми обо всем этом можно рассказать. Мальчишками мы мечтаем и сочиняем. Сочинять — значит врать, плести бог весть что. Вот и слово разговорное кстати подвернулось: плести, сплетать. Мальчишкой мне и вправду приходилось многое из услышанного и увиденного сплетать, чтобы дать свое, только свое истолкование и всем этим вещам, и себе рядом с ними.

Боязливый мальчик. Храбрый мальчик.

Письмо отцу.

20 июля 1943 года.

С 5 июля наш взвод «тигров» не выходил из боя, и так до сегодняшнего дня, когда контрудар остановлен, об успехе ты наверняка уже читал в газетах. Бои были тяжелые, в иных местах разбитые русск., амер. и англ. танки стоят в 50-100 м друг от друга, иногда и по 3 рядом. Мы на своем бронетранспортере по кругу с Т-34 наперегонки гонялись, покуда «тридцатьчетверке» кто-то из наших «тигров» или из 3,4 не залепил прямой наводкой. Потом тебе все в подробностях обрисую.

Только маме ничего не пиши

Привет тебе шлет твой боевой товарищ Карл-Хайнц

Храбрый мальчик добровольцем записался в элитные части. Это была совсем иная элита, чем та, среди которой и наперекор которой ему, отцу, пришлось утверждаться в «Добровольческом корпусе», там были остатки аристократии, последыши феодализма, в круг которых его впускали, но никогда не принимали по-настоящему, то есть только терпели. Semper talis, «всегда превосходны» — таков был девиз гвардейской мотопехоты, который отец любил цитировать. Однако про его, именно про его жизнь сказать «превосходно» было никак нельзя. А еще было слово «честь» — и как, с каким нажимом он повторял: это против чести.

В войска СС мог поступить только тот, чья родословная доказывала отсутствие еврейских предков до четвертого колена, то есть до прадедов. Чистокровное арийское происхождение. Родословное древо. Дворянство для целого народа. Гиммлер, который еще в 1928 году выводил породы домашней птицы, искал для СС образцы в Средневековье: рыцарский орден, тинговые ристалища, заселение Востока. Перенародование. Смешное, глупое слово — перенародование — на самом деле было убийственным. Только избранные удостаивались звания чистой расы, народ целиком, не какие-то слои, то есть не социальное, а только кровь, как у знати, но не голубая, а просто арийская, немецкая, та, именем которой человек господствующей расы призван господствовать. Черная гвардия. Элита. И разумеется, была своя система в том, что командирами всех частей особого назначения в России были — Гиммлер специально подбирал — люди с высшим образованием: восемь юристов, один университетский профессор, а штандартенфюрер СС Блобель [20] командир отряда особого назначения 4а, ответственный за гибель шестидесяти тысяч человек, в штатской жизни

был самостоятельным архитектором. К изумлению допрашивающих американских офицеров, все эти субъекты оказались не примитивными извергами, а литературно, философски, музыкально образованными людьми, которые — как бы хотелось, чтобы этого не было! — слушали Моцарта, читали Гёльдерлина. Разумеется, они прекрасно осознавали преступность своих злодеяний и предпринимали все возможное для их сокрытия. Когда Красная армия подходила к Киеву, мертвецы из урочища Бабий Яр были силами военнопленных эксгумированы и сожжены, после чего производивших работы военнопленных расстреляли. Солярку, потребовавшуюся для кремации, списали по акту. Бухгалтерия смерти. Отто Олендорф, дипломированный экономист, начальник особой группы «Д» [21], дока по части статистки, оправдывал убийство девяноста тысяч человек, женщин и детей, ссылками на Библию: древние иудеи, дескать, тоже истребляли своих врагов подчистую. Человек-господин, особь господствующей расы. Сбылась мечта обывателя, стала явью его заветная мания величия: даже последнему ханыге проще простого было втолковать, что куда лучше в форме и при карабине охранять двенадцать работающих недочеловеков, чем корячиться самому. Вот и вся премудрость этой господской идеологии. Мифа о крови и сознания, что ты немец, было достаточно, не важно, ленив ты или труженик, глуп или умен, главное — ты принадлежишь к народу господ. Подобно знати, с которой отец столкнулся на Балтике, — только там кичились чистотой родословной, а здесь чистотой принадлежности к народной общности. И вот в ней, в этой ничем, кроме круговой поруки происхождения, не заклятой общности, которая почувствовала себя элитой, знатью, возвышенной над другими народами, — в этой общности СС, Силы Сопровождения, были образцом, элитой элит, у каждого из членов которой группа крови была вытатуирована на левом плече. Что, конечно, было продиктовано скорее практическими резонами — в случае ранения не нужно тратить время на анализ, — но, с другой стороны, в своем более глубинном значении отсылало к братству крови, к идеологии, которая постоянно, снова и снова апеллировала к крови, родословной, к породе. Зеркальным отражением этого действия была нумерация заключенных в концлагерях: им тоже татуировали номера, правда, на предплечье, пожизненно клеймя как изгоев рода человеческого. Номерами, одинаковым образом, были помечены и жертвы, и палачи.