Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Дик Филип Киндред. Страница 15

Фергессон кивнул.

— Вы можете в этом участвовать, — сказал Харман. — Сможете туда съездить? Прихватить своего адвоката и отправиться туда?

— Не знаю, — сказал старик.

— Если нет, то поезжайте без него. Но поезжайте обязательно . — Внезапно Харман спрыгнул со стола. — Мне пора. Опаздываю. — Он устремился к выходу из офиса и широко распахнул дверь.

Поспевая за ним, Фергессон сказал:

— Но мое здоровье — ведь все дело в том, что я не могу заниматься ремонтной работой.

Харман приостановился.

— Инвестор станции обслуживания вносит первоначальный капитал и руководит мастерской. Он делится своим ноу–хау и опытом. Физическую работу выполняют механики из профсоюза. Улавливаете?

— О! — воскликнул старик.

Протягивая руку, Харман сказал:

— Пока, Джим.

Чувствуя неловкость, Джим Фергессон пожал ему руку.

— Все остальное, — сказал Харман, — на ваше усмотрение. — Он подмигнул — подчеркнуто дружественно, оптимистично. — Вы сами себе хсг зяин. — Взмахнув рукой, он прошел к своему «Кадиллаку» и впрыгнул в него. Заведя двигатель, крикнул: — Смазку придется перенести на завтра ждать сейчас не могу.

«Кадиллак» исчез, влившись в транспортный поток.

Джим Фергессон долго смотрел ему вслед. Потом потихоньку двинулся обратно, к «Бьюику», с которым работал.

Часом позже в офисе зазвонил телефон. Сняв трубку, он обнаружил, что говорит с Харманом.

— Что он сказал? — спросил Харман.

— Я ему не звонил, — сказал старик.

— Вы — что? — Голос у Хармана был полон изумления. — Что ж, вам лучше поторопиться, Джим; не допустите, чтобы это от вас ускользнуло. — Он сказал еще несколько фраз в том же духе, а потом, попросив старика дать ему знать, когда он поговорит с Бредфордом, повесил трубку.

Старик посидел за столом в офисе, раздумывая.

Меня не заставят действовать опрометчиво, сказал он себе. Никто не может мной помыкать. Это против моей природы.

Я не буду звонить, подумал он. Ни сейчас, ни когда–нибудь.

А что я сделаю, решил он, так это съезжу туда, в округ Марин. Чтобы увидеть этот торговый центр. Осмотреть его собственными глазами. А потом, если мне понравится то, что увижу, я, может, и поговорю с тем парнем.

Он чуть ли не физически ощутил глубинный подъем самооценки — торжество своей собственной натуры, своей собственной хитрости. И рассмеялся. «К черту все это», — сказал он вслух. Взять и вот так звонить, ничего не зная? Ничем не располагая, кроме чьих–то слов?

С чего бы мне верить Харману? С чего бы мне вообще кому–либо верить? Я ведь не достиг бы того, что имею, полагаясь на то, что мне говорили. На слухи.

Но ему требовалась уверенность, что он увидит именно то место. Поэтому, сняв трубку, он набрал номер, стоявший напротив фамилии Хармана в его списке давнишних клиентов.

Этим вечером, приехав домой, он молча прошел мимо жены. Направился прямиком в ванную, закрыл и запер дверь и, прежде чем его смог отвлечь голос Лидии, на полную мощность пустил воду в ванну.

Лежа в воде и отмокая, он подумал: я знаю, где это место. Я смогу его найти.

Он решил отправиться туда завтра с утра пораньше и вернуться к полудню в мастерскую. Лежа на спине в ванне, уставившись на влажный от пара потолок, он обдумывал свой план до мельчайших подробностей. Смакуя его, прокручивая то так, то этак, чтобы ничто не осталось необдуманным.

Это нечто новое, думал он. Там все будет новым, каждая грань этого заведения. Ни пятен масла, ни прогорклого запаха; сырость, ощущение старости, забракованные запчасти, грудой валяющиеся в углу… все это сгинуло. Сметено прочь. Груды хлама, пыль. Всего как не бывало.

К черту все это, думал он. У меня будет офис, сплошь застекленный и звуконепроницаемый; я буду сверху следить за работой механиков. Буду за ними присматривать. С несколькими интеркомами. Возможно, беспроводными. Повсюду будут лампы дневного света, как на новых фабриках. Много автоматики. Все как следует организовано; никаких потерь времени, которое стоит денег.

Все будет по–научному, сказал он себе. В духе атомного века, как в лабораториях. Как в Ливерморе, где изобрели Бомбу.

Он увидел себя частью нового мира, вместе с Харманом, вместе со всеми другими предпринимателями. Это Америка, подумал он. Дар предвидения. То, что ты способен сделать, обладая капиталом и воображением. А у меня есть и то, и другое.

Уверенность, подумал он. Нужно быть бесстрашным. Даже безжалостным. Иначе тебя достанут. Они всегда будут начеку, пытаясь стащить тебя вниз, на свой уровень; их, естественно, возмущает, когда ты поднимаешься над ними. Они завидуют. Но ты не обращаешь на это внимания. Как Никсон: он стоит и ухмыляется, когда его оскорбляют, бросают камни, даже плюются. Рискует жизнью.

Полузакрыв глаза, погруженный в горячую воду и охраняемый ревом новой воды, старик думал, что уж он–то не затеряется на грязной, никчемной авеню Сан–Пабло со всеми тамошними ресторанами и кинотеатрами для автомобилистов; он видел себя рядом с большими людьми, которые что–то значили. Мое место в индустрии, думал он. Не в политике, это не моя игра. Эта страна основана на бизнесе. Он — ее становой хребет.

Инвестиции! Я инвестирую в будущее Америки. Не ради моего собственного блага — черт, не ради выгоды, — но чтобы развивать ее экономику. И это пойдет в счет. То, что я сделаю, пойдет в счет.

Глава 6

Ранним утром на улице было сыро, над всеми домами нависал туман, влажный настолько, что начинал скатываться капельками по вертикальным поверхностям. Снаружи никого не было, но разбросанные там и сям желтые прямоугольники обозначали кухни, в которых, вообразил Джим Фергессон, мужчины стояли перед открытыми печами, повернувшись задом к огню.

Он побрился, подогрел остававшуюся с вечера маисовую кашу, налил из кофейника черного кофе, смахивающего на песок, а затем, облачившись в куртку, спустился в подвальный гараж, где был припаркован «Понтиак». Лидия спала. Никто его не слышал; никто не видел, как ой выезжал.

В двигатель проникла влага, и он дважды глох, пока Фергессон давал «Понтиак» задним ходом из гаража. Двигатель продолжал глухо кашлять, когда он поехал вниз по Гроув–стрит, и он не мог избавиться от мысли, что, будь у него время, он бы полностью его перебрал. Почти все в нем было изношено, ничто как следует не работало. Он не переключался на высокую скорость, но оставался на второй, пока не доехал до светофора; здесь он тщательно осмотрелся и, не останавливаясь, свернул направо. Скоро он ехал через Окленд со скоростью в тридцать пять миль в час. Когда он одолел около мили, двигатель прогрелся и заработал получше. Он включил радио и слушал программу «Сыновья первых поселенцев».

Большинство водителей на Восточнобережном шоссе направлялись в Сан–Франциско. Навстречу ему двигался большой транспортный поток, но его полосы, по которым Фергессон двигался в сторону Ричмонда, оставались свободны. Окна «Понтиака» были подняты, работал обогреватель. От чувства уюта Фергессона клонило ко сну, да и ковбойская музыка убаюкивала. Мало–помалу «Понтиак» стал сползать с полосы, но затем, когда просигналила ехавшая сзаду машина, Фергессон выпрямился на сиденье, подтянулся и сосредоточился. Было шесть тридцать.

Вдоль плоской береговой линии Ист–Бэя, справа от него, простирался Аквапарк. К этому времени Фергессон разогнался до шестидесяти миль в час, и такая скорость представлялась ему вполне достаточной. По всей видимости, он не ездил этой дорогой дольше, чем ему казалось; на шоссе были изменения, новые развязки, объездные и спрямляющие пути. И полос уже стало двенадцать. Что, пришлось шоссе дополнительно расширить? Оно было из белого бетона, заторов на нем не встречалось. И покрытие такое приятное, гладкое–гладкое. Держа руль обеими руками, Фергессон рассматривал дома и холмы справа от себя.

Теперь проблема состояла в том, чтобы найти бульвар Хоффмана; ему надо было принять вправо, иначе он не смог бы съехать с шоссе. Так что он начал постепенно смещаться вправо, полагая, что это наилучший способ. Однако в машинах справа от него так не думали: на него обрушился хор негодующих гудков. Бросив машину вперед, он вырвался на открытое пространство на крайней правой полосе, едва ли не на асфальтовую обочину. Мгновением позже он катился по инерции по узкому и ухабистому временному началу бульвара Хоффмана; пронесся на зеленый свет на перекрестке и под зловещим переходом из темного металла с огромными предостерегающими знаками и мигающими желтыми лампами, узор которых менялся так, что, когда он проезжал под ними, у него возникло ощущение: вот–вот должно произойти нечто ужасное. Проезд под переходом был настолько узким, что на мгновение ему показалось, будто машина не сможет его преодолеть, оцарапает оба борта, и Фергессон мог только одно: держать обе руки на рулевом колесе. Но вот он уже был по другую сторону, и слева опять появился Залив.