Обещание - Евтушенко Евгений Александрович. Страница 3

я живу и борюсь.

Никому не завидую,

ничего не боюсь.

1956

* * *

ЛУЧШИМ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ

Лучшие из поколения,

цвести вам —

не увядать!

Вашего покорения

бедам

не увидать.

Разные будут случаи,

будьте сильны и дружны.

Вы ведь на то и лучшие —

выстоять вы должны.

Вам петь, вам от солнца жмуриться,

будут и беды и боль...

Благословите на мужество,

благословите на бой!

Возьмите меня в наступление,

не упрекнете ни в чем.

Лучшие из поколения,

возьмите меня трубачом!

Я буду трубить наступление,

ни нотой не изменю,

а если не хватит дыхания,

трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,

не сделав почти ничего,

строгие ваши губы

коснутся лба моего...

1956

* * *

Меня не любят многие,

за многое виня,

и мечут громы-молнии

по поводу меня.

Угрюмо и надорванно

смеются надо мной,

и взгляды их недобрые

я чувствую спиной.

А мне все это нравится.

Мне гордо оттого,

что им со мной не справиться,

не сделать ничего.

С небрежною высокостью

гляжу на их грызню

и каменной веселостью

нарочно их дразню.

Но я, такой изученный,

порой едва иду.

Растерянный, измученный,

вот-вот и упаду.

И без улыбки деланной

я слышу вновь с тоской,

какой самонадеянный

и ловкий я какой.

С душой, для них закрытою,

я знаю — все не так.

Чему они завидуют,

я не пойму никак.

Проулком заметеленным

шагаю и молчу

и быть самонадеянным

отчаянно хочу...

1956

* * *

Не понимаю —

что со мною сталось?

Усталость, может?

Может, и усталость...

Расстраиваюсь быстро и грустнею,

когда краснеть бы нечего,

краснею...

А вот со мной недавно было в ГУМе,

да, в ГУМе,

в мерном рокоте и гуле.

Гам продавщица с завитками хилыми

руками неумелыми и милыми

мне шею обернула сантиметром...

Я раньше был не склонен к сантиментам

А тут, гляжу,

и сердце больно сжалось,

и жалость,

понимаете вы,

жалость

к ее усталым чистеньким рукам,

к халатику и хилым завиткам.

Вот книга...

Я прочесть ее решаю!

Глава —

ну так,

обычная глава,

а не могу читать ее...

Мешают

слезами заслоненные глаза...

Я все с собой на свете перепутал.

Таюсь,

боюсь искусства, как огня.

Виденья Малапаги,

Пера Гюнта,

мне кажется —

все это про меня...

А мне бубнят —

и нету с этим сладу, —

что я плохой,

что связан с жизнью слабо..

Но если столько связано со мною,

я что-то значу, видимо, и стою?!

А если ничего собой не значу,

то отчего же мучаюсь и плачу?

1956

* * *

ПИОНЕРСКИИ ГОРН

Тропа извилиста,

корн иста.

По ней спускаюсь я к реке

и слышу долгий зов горниста,

невидимого вдалеке.

Он пробивается сквозь щуплость

худого, жидкого леска,

и дачники,

от солнца щурясь,

приподнимаются с песка.

Есть превосходство в этом горне

над нами,

взрослыми людьми,

и перехватывает в горле

от зависти

и от любви.

Меня не раз бедою било.

Я ничего не позабыл,

но надо так,

чтоб это было —

чтоб лес рябил

и горн трубил.

Холоднодушия -слепого

я никому не извиню,

и, если больно,

если плохо.

я все равно не изменю

ни солнцу,

ни тропе корнистой

ни мокрым веткам,

ни реке,

ни зову долгому горниста,

невидимого вдалеке.

1956

* * *

ВОСПОМИНАНИЕ

Вот снова роща в черных ямах,

и взрывы душу леденят,

и просит ягод.

просит ягод

в крови лежащий лейтенант.

Ему парнишка невеликий',

в траве проползав дотемна,

несет пилотку земляники,

а земляника не нужна...

Пошел июльский дождик легкий,

и среди мертвых танков,

тел

лежал он,

тихий и далекий,

а на ресницах дождь блестел.

Была в глазах печаль,

забота,

а я стоял ц молча мок,

как будто ждал ответ на что-то,

но он ¹ответить мне не мог.

И я, растерянно притихнув,

не видя больше ничего,

как он просил,

билет партийный

взял из кармана у него.

Побрел я,

маленький,

усталый.

до удивленья невысок,

и ночью дымной,

ночью алой

пристал к бредущим на восток.

Все в бликах страшного свеченья,

мы шли без карты,

кое-как —

и с рюкзаком седой священник

и в руку раненный моряк.

Кричали дети,

ржали кони.

Тоской и мужеством объят,

на белой-белой колокольне

на всю Россию бил набат.