Да. Нет. Не знаю - Булатова Татьяна. Страница 58

– Ну, это Мише не страшно, – встряла в разговор Аурика. – Он у нас натренированный, – выдавила она из себя улыбку.

– Но потом пройдет, – пообещала Полина. – Пострадать надо.

Услышав это «пострадать надо», Аурика Георгиевна чуть не швырнула в голову домработнице поильник. Последние несколько дней страдания профессора были столь очевидны, что она взяла грех на душу и попросила бога о скорой смерти для мужа.

– Когда это закончится? – надтреснувшим голосом пытала она временно переехавшую к ним Алечку.

– Скоро, – обещала врач и переглядывалась с Натальей.

– Лерка к деду рвется, – обронила она сестре.

– Так пусти, – посоветовала ей Наташа.

– Напугается, боюсь. Когда Ге хоронили, она наотрез идти отказалась.

– Аль, Лерка – не малый ребенок. Ты ее от чего охраняешь? От жизни? Так она ее в любом месте достанет.

– Я знаю, – согласилась Аля. – Но мне страшно. А не пустишь – всю жизнь вспоминать будет.

– Знаешь, Аль, ты меня прости, но я, правда, не понимаю: что в голове у твоей дочери творится? Как бы это мне в шестнадцать лет Аурика что-то могла запретить?! Неужели бы я стала слушать? Тем более в такой ситуации!

– Ей еще нет шестнадцати, – попыталась оправдать свою дочь Альбина.

– Ну и что? Ты хочешь, чтобы она от всего голову в песок засовывала. Ты что, не понимаешь: ей жить скоро страшно будет. Ты ее от всего ограждаешь! Зачем?!

– Ну, что ты на нее кричишь? – вступилась за дочь Аурика Георгиевна. – Вот заведи своих и воспитывай. Тогда я на тебя посмотрю.

Наталья Михайловна открыла было рот, чтобы ответить матери, а потом вспомнила, по какому поводу сыр-бор, и удержалась.

– Алька, – через какое-то время вернулась к обсуждению Аурика, и ее интонация напоминала интонацию человека, выходящего из гипноза. Говорила она медленно, как будто вспоминала нужные слова. – Пусть Лера придет. Правда, Миша не хотел, но я думаю, он это специально… Просто не хочет, чтобы она его таким видела.

Больше ничего обсуждать не стали. Никогда в доме Коротичей не было столь миролюбивой атмосферы, как в эти дни. И только Полина вносила определенную сумятицу в души измученных ожиданием смерти профессора женщин, потому что все время твердила, что будет лучше: «Вот увидите, что будет…»

И правда, на второй неделе приема болиголова Михаил Кондратьевич неожиданно почувствовал странное облегчение. К середине третьей – отказался от обезболивающего. Алечка не верила собственным глазам и уговаривала отца все-таки сделать укол, а он, с трудом поднимая руку, показывал ей на дверь: «Не надо».

– Вот видите, – плакала от радости Полина. – Тетка Онисья сказала…

Аурика поверить в улучшение не могла, потому что внутри нее билась какая-то невидимая жилка, периодически замирающая на какое-то время. В эти моменты когда-то Прекрасная Золотинка ощущала свою связь с мужем особенно остро, безошибочно определяя, «ему больно» или «он хочет пить». И тогда Аурика нагибалась над ним и одними губами спрашивала: «Болит, Миша?» И тот в знак согласия закрывал глаза. «Хочешь пить, Миша?» И профессор Коротич облизывал обметанные губы.

В тот день, когда Михаила Кондратьевича не стало, Аурика проснулась с удивительным чувством покоя на душе. Она знала, что сегодня все закончится, хотя не понимала, откуда она это знает. С самого утра Аурика Георгиевна не выходила из комнаты мужа, пытаясь запомнить, как все выглядит: как он спит, как он дышит, как морщится…

– Аурика, – с трудом открывал глаза профессор и тут же закрывал их, как будто от яркого света. – Ты здесь?

– Здесь, – брала она его за руку. – Мишка, хватит валяться. Ну, сколько можно, Коротич?!

– Аурика, ты снова выгоняешь меня из дома? – отшучивался прозрачный Михаил Кондратьевич.

– Как же! – посмеивалась Аурика. – Выгонишь тебя!

– Я такой, – не открывая глаз, еле заметно улыбался профессор. – Настойчивый.

– Ты упертый, – нежно шептала ему жена и молила небо о том, чтобы еще хоть чуть-чуть – с ним рядом…

– Аурика, – позвал он супругу. – Мне кажется, или ты плачешь?

– Да что ты, Коротич! Ни в коем случае, – еле сдержалась Аурика Георгиевна и, подняв руку мужа, положила ее себе на лицо. Рука была сухая и невесомая. – Чувствуешь?

– Чувствую, – подтвердил Михаил Кондратьевич, и из уголка его глаза выкатилась слеза. – Аурика Георгиевна, – официально произнес он. – Золотинка… – голос его сорвался. – Я так люблю тебя… Спасибо, что вышла за меня замуж…

– Коротич, – голос Аурики задрожал. – Прости меня, ладно?

– За что-о-о? – выдохнул Михаил Кондратьевич и сжал руку жены.

Через минуту его не стало.

И Аурика добровольно уступила свое место дочерям, глухо проговорив, что больше здесь ей делать нечего. «Ни здесь… – кивнула она головой на стул возле кровати покойного, – ни там, – показала глазами на дверь. – Нигде».

Похороны Михаила Кондратьевича прошли на удивление спокойно и организованно. И никто из присутствующих не знал, как они, в сущности, оказались похожи на те, на которых побывал юный Миша Коротич много лет тому назад, когда провожал в последний путь своего строгого отца. И все тот же ангел смерти сосредоточенно пересаживался с одного женского плеча на другое и даже что-то шептал дочерям профессора, отчего те вздрагивали ресницами и с недоумением смотрели в истаявшее, как льдинка, лицо отца. А вот присесть на плечо к застывшей Аурике печальный ангел не осмеливался, потому что остерегался, что та попросит: «И меня забери». И тогда не будет сил отказать, потому что изматывающая профессия проводника в мир иной все-таки деформировала его, ангельское, сознание, и теперь он, подобно людям, верит в это невозможное «жить без тебя не могу» и даже смахивает невидимую слезу со своего невидимого ангельского лика…

К выносу около дома профессора выстроился живой коридор из хмурых студентов, обожавших Михаила Кондратьевича за его остроумие и знаменитое: «Спорьте с авторитетами!» Ближе к подъезду отвоевали себе место дворовые бабушки, жаловавшие жильца за искреннее: «Как вы себя чувствуете?» А соседи, занимавшие деньги у доброго профессора до получки, разумеется, тайком от грозной Полины и не менее грозной жены, стояли на лестничной клетке, ожидая момента, когда спешно придется спускаться вниз, неся на вытянутых руках безвкусные в своей нелепой роскоши венки с траурными лентами.

За пару минут до выноса к подъезду подбежал какой-то китаец, как потом выяснилось – талантливый аспирант профессора Коротича, размазывающий по желтому лицу слезы, но подняться не успел и почтительно замер около лавки, остановленный строгими бабушками. Появление китайца на минуту внесло некоторое оживление в похоронный протокол (иностранец все-таки), но дальше все пошло, как по-писаному, то есть без вмешательства неконтролируемого человеческого фактора. Строго и бесстрастно. И только ангел смерти, старый знакомый Миши Коротича, когда-то легко коснувшийся его плеча, знал подлинную цену этой бесстрастности и, несмотря на свой опыт, страшился ее, потому что видел: даже у горя не было больше слов! Чего же говорить о простых смертных?!

Спустя несколько дней после похорон Михаила Кондратьевича некто Иван Григорьевич – сосед сверху – принес овдовевшей Одобеску любительские фотографии траурной процессии, в том числе – рвущей душу сцены прощания, когда на тебя смотрят сотни глаз, а ты видишь только одни, и те – закрытые навсегда…

– Это что? – побагровела раздувшаяся от невыносимой печали Аурика.

– А это, чтоб не забыли, – со знанием дела изрек Иван Григорьевич и ткнул пальцем в один из снимков: – Ну разве не красота? Смотри, как живой лежит!

– Пошел вон, – голосом уставшей от назойливости слуг королевы произнесла последняя из рода Одобеску и швырнула соседу вслед пакет с фотографиями, из которого часть снимков высыпалась, опустившись черно-белым веером на пол.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, Иван Григорьевич назвал соседку-вдову «неблагодарной дурой» и с удовольствием выболтал дворовый секрет: «Правильно тебя бабы не любят, еврейка чертова!»