Английская болезнь - Буфорд Билл. Страница 26

Пока Нил возился с аппаратурой, я отправился к стойке пообщаться с работниками паба. Я хотел знать, имеют ли они представление, подо что они сдали в аренду свой паб? Заказав пинту темного пива, я спросил барменшу, что она думает про организацию пати для — «ну, вы меня понимаете»? Я не мог заставить себя выговорить слова «Национальный Фронт»; почему-то мне казалось, что их лучше не произносить.

Она меня не поняла. Она подумала, что я имею в виду Нила и его друзей. Нила и его друзей все знают. Они постоянные посетители. Нила все любят.

Нет, не Нил. Другие. «НФ», — сказал я наконец. «Что вы думаете насчет организации пати для Национального Фронта?»

«Это честь», — сказала она, теперь уже все поняв. «Это большая честь для нас».

Ничего себе.

Но она все мне объяснила. Дело в том, что «Грин Мэн», по ее же словам — самый расистский паб в Британии. Она так и сказала: «расистский». Есть и другие расистские пабы. В одном только Бьюри еще два. Но ни один из них не может сравниться с «Грин Мэн». В «Грин Мэн», она продолжала, никогда не обслуживают цветных. Ни один черный или пакистанец не может пить пиво в «Грин Мэн». И все, кто работают в «Грин Мэн», этим гордятся. Вот почему для них является большой честью то, что пати Национального Фронта проходит у них в пабе. Им кажется, что они это заслужили.

«Черномазых мы не обслуживаем», — добавил ее коллега, видимо, для большей наглядности.

«Да», — кивнула она. «Ни одного цветного, откуда бы он ни был».

Мне оставалось только продолжать удивляться. Я не ожидал, что расизм может так явно проявляться людьми, работающими за стойкой бара — а ведь этот паб принадлежал пивоваренной компании, пусть и небольшой. Я совсем не ожидал услышать такие вещи от этих людей. И я, можно сказать, был шокирован, потому что было понятно, что все это могло было мне сказано только в том случае, если они (персонал), Национальный Фронт и я — являемся единомышленниками. Барменша была довольно привлекательной внешне — красивые темные волосы, правильные черты лица — и мне было сложно отделать от диссонанса между ее красотой и ее словами.

«А еще», — сказала она, — «Мы не обслуживаем американцев»

«Да нет, не вас», — добавила она тут же, заметив мою реакцию. «Вам ведь мы продали пиво, так? Я говорю об американских солдатах. Вот их мы никогда не обслуживаем. Мы их не любим, и особенно мы не любим то, что они находятся здесь. Лучше бы они сели в свои самолеты и улетели к себе в Америку».

В этой части Англии располагалось несколько американских военных баз, вероятно, будучи в увольнительной, солдаты частенько наведывались в Бьюри Сэйнт-Эдмундс. А Национальный Фронт, вспомнил я, против американского военного присутствия в Англии. Это не по-английски.

«В пятницу вечером», — вновь заговорил ее коллега, — «то есть вчера, к нам в паб зашли шестеро американских солдат, и мы отказались их обслуживать. Один из них был ниггер. Они разозлились и начали высказывать недовольство. „Это свободная страна“, сказали они, а я ответил „Вот именно, и именно поэтому мы вас и не будем обслуживать“. После этого они взбесились еще больше, так что нашим парням пришлось выкинуть их на улицу. Они сопротивлялись, тогда их завалили у стены, ну, сразу за дверью. Если вы выйдете на улицу, то увидите, что там еще осталась кровь. Там было много крови».

Тут мне в голову невольно пришла мысль о нелепости всего происходящего: всего лишь четверть часа прошло, как я оказался в этом приличном на вид пабе в этом тихом спокойном городке, а один из его работников предлагает мне пойти посмотреть на засохшую лужу крови.

Паб заполнялся людьми; меня представляли им как журналиста. Информация эта не вызывала того интереса, на который я рассчитывал. И тут я заметил Клиффа. Отвратительная рожа, но по крайней мере знакомая. «Клифф!», — закричал я, громко, радостно, с надеждой в голосе. Но Клифф не реагировал. «Клифф!», — крикнул я еще раз. Ведь это же Клифф, да? Он уставился на меня. Похоже, он меня забыл. И вдруг он стал очень активным.

«А он что здесь делает?», — спросил Клифф, глядя на Нила. «Кто ему разрешил сюда прийти?»

Я не слышал, что Нил ему отвечал — видимо, что мне разрешили прийти люди из Лондона — но зато я видел недовольство Клиффа. Он продолжал смотреть на меня недобрым взглядом. «Мне не нравится, что он здесь. Почему нам не сказали, что он тут будет?»

Я решил, что сейчас самое время выйти на улицу. У меня не было желания смотреть на засохшую лужу крови, но явно не был готов к происходящему, требовалось привести мысли в порядок.

Что я вообще здесь делаю? Я посмотрел на часы. Без двадцати восемь. Последний поезд на Кэмбридж уходил через две минуты.

Я перешел дорогу и сел у стены. Сидел я там долго. Пока я там сидел, успело стемнеть. Я не готов, это было очевидно. Поэтому я сидел и думал, что надо подготовиться. Как это сделать, я не знал. Народ продолжал подтягиваться. Многие, как Клифф, были ходячей аномалией — скинхэды, лишенные связи не только со временем, но и, казалось, со всем остальным. С жизнью. Будущим. Остальным миром. Пришел какой-то парень со светлыми волосами. Он был в кожаной эсэсовской форме. На руке у него красовалась красно-черная нацистская повязка.

Было сложно убедить себя в том, что это обычное субботнее пати. Блондинов в эсэсовской форме с нацистскими повязками на рукаве нечасто можно встретить на обычном субботнем пати. Тем временем внутри постетители этого «обычного субботнего пати» принялись скандировать:

Мы — скинхэды из Бьюри

Мы трахнем ваших женщин и выпьем ваше пиво

Зиг Хайль! Зиг Хайль!

Зиг Хайль! Зиг Хайль!

Было темно. Поезд мой, наверное, уже на полпути по дороге к Кэмбриджу. А я сижу не в нем. Я сижу у стены и слушаю, как люди скандируют «зиг хайль». Выбора, решил я, у меня нет. Нужно возвращаться в паб. Только нужно сильно, очень сильно напиться.

В пабе было не продохнуть. Я протиснулся к стойке и заказал три пинты. Я поставил их перед собой в ряд, одну за другой. Я решил, что до закрытия мне хватит. Я не знал, где в тот момент буду находиться, но если все пойдет как надо, это не будет иметь значения.

Опустошив половину первой пинты, я внезапно обнаружил, что один человек вдруг воспылал ко мне теплыми чувствами. Почему — не понимали ни я, ни он. Согласно его же словам, я представлял прессу, а у него есть правило — никогда не общаться с представителями прессы. Но однажды заговорив со мной, он уже не мог остановиться. Куда бы я ни шел, всюду за мной следовал этот человек, не устававший повторять, что никогда не разговаривает с журналистами. Был он невысокого роста, какой-то весь круглый, с кудрявыми волосами. Звали его Фил Эндрюс.

Филу Эндрюсу было тридцать лет с небольшим, и последние десять из них его кидало из одной крайности в крайность. Он учился на полицейского, но потом бросил. Потом он примкнул к радикальным коммунистам, но потом забросил и это дело. Теперь, по крайней мере на данный момент, он решил стать фашистом. К нему обратились с просьбой помочь в работе с Молодежным Национальным Фронтом, его функции были крайне важны — он рекрутировал новых членов из школ и колледжей тех районов, где традиционно были сильны позиции левых — вероятнее всего, Филу поручили это именно из-за его прошлого.

Но на сегодняшнем сборище никого из рекрутов Фила не было и быть не могло. Это было не то место, где могли присутствовать выпускники колледжей. Здесь были читатели «Бульдога», новобранцы с трибун футбольных стадионов. Я уже слышал, что футбольные стадионы — идеальное место для набора новых членов (Иэн Андерсон говорил, что нигде в Британии больше не встретишь столько недовольной системой молодежи); проблема заключалась в том, что приходилось вечно следить за тем, чтобы они не передрались между собой. То же самое, как сказал Нил, было и сегодня: главным для него было не допустить драки между суппортерами «Челси» и «Вест Хэма».