Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон. Страница 9

Мне хотелось уйти с командой, но я не мог.

Только наступила зима, и я все еще был в куртке, которую получил за победу в чемпионате, — красно-зеленая, с кожаными рукавами и вышитым на спине футбольным мячом. На эту куртку засматривались многие негритянки, и я снял ее. Но они продолжали смотреть. Я тогда вообще-то был намного внушительней.

Одна девушка оставила свой станок, огляделась по сторонам — нет ли поблизости мастера — и подошла ко мне. Спросила, будем ли мы играть сегодня вечером, и рассказала, что ее брат — центральный защитник в калифорнийской команде. Поговорили о футболе, о том о сем, и вдруг ее лицо мне показалось каким-то нечетким, будто в тумане. Это из-за хлопковой пыли, которая висела в воздухе.

Я сказал ей об этом. А еще о том, что представил, как вижу ее лицо в утреннем тумане во время охоты на уток. Она закатила глаза, прыснула в кулак и спросила: «Чего это ради ты хотел бы побыть со мной в этой темноте?» Я ответил, что она могла бы смотреть за моим ружьем, и другие девушки тоже покатились со смеху. Я и сам посмеялся с ними. Мы продолжали болтать и хихикать, как вдруг она схватила меня за запястья и впилась в них пальцами. Черты ее лица неожиданно стали ясными и четкими, и я понял, что она чего-то страшно боится.

— Увези, — прошептала она, — увези меня с собой, большой. С этой фабрики, из этого города, из этой жизни. Забери меня в какое-нибудь… утиное местечко. Куда-нибудь забери. Ну, большой?

Ее красивое шоколадное лицо сияло передо мной. Я разинул рот и не знал, что ответить. Несколько секунд мы стояли, сцепившись, но вот тон фабричного шума изменился, и ее потащило от меня, словно какие-то невидимые цепи держали ее крепко и тянули назад. Ногти ее царапнули по моим рукам, и, как только ее оторвало от меня, темное лицо ее вновь начало расплываться в этом хлопковом тумане, становясь мягким и текучим, как тающий шоколад. Она засмеялась, резко повернулась, взлетела цветастая красная юбка, открыв на миг желтую ногу. Подмигнув мне через плечо, девушка бегом вернулась к машине, где груда ткани, переполняя стол, стекала на пол; схватила ее и легко, как перышко, кинулась в проход между машинами, чтобы сбросить тюк в приемный желоб, и пропала за углом.

Крутятся, вертятся веретена, мелькают челноки, бьют нитью в воздухе катушки, снуют девушки в цветастых юбках меж серо-стальных машин и побеленных стен — единый жуткий механизм, связанный и пронизанный насквозь белыми линиями. Все это засело во мне и время от времени вспоминается, когда я думаю о нашем отделении.

Да. Я даже знаю, что именно навевает мне эти воспоминания. Наше отделение тоже фабрика в Комбинате, и цель ее — исправлять ошибки, которые допустила жизнь: школа, церковь и т. д. Вот для чего больница. Когда же готовое изделие возвращается в общество, хорошо отлаженное, как новое, иногда даже лучше нового, сердце Большой Сестры переполняется радостью. То, что вначале поступило испорченным и разнородным, теперь превратилось в хорошо функционирующий, отрегулированный элемент — гордость всей команды и восхищение. Смотрите, как он скользит, передвигаясь с напаянной улыбкой, приспосабливается к жизни небольшого приятного городка, где на улице как раз роют траншею под водопровод. Ему это доставляет радость. Наконец-то он приведен в соответствие с окружением…

«Удивительно, как изменился Максвелл Тейбер после больницы: немного похудел, небольшие синяки вокруг глаз, но — знаете? — это совсем другой человек. Ей-Богу, современная американская наука…»

И свет в окне его полуподвального жилья каждый день горит далеко за полночь, потому что элементы замедленной реакции, установленные техниками, обеспечили его пальцам прекрасную сноровку; он склоняется над одурманенным телом жены, над двумя дочками четырех и шести лет и соседом, с которым по понедельникам играет в кегли, — приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяется.

Когда наконец через заданное число лет механизм останавливается, город выказывает ему свою любовь: газета помещает фотографию, как в прошлом году в День уборки кладбищ он помогал бойскаутам, жена получает письмо от директора школы о том, каким вдохновляющим примером для молодежи был Максвелл Уилсон Тейбер. Даже бальзамировщики — эти два плута и рвача — потрясены случившимся.

— Слышь, старик Макс Тейбер хороший был мужик. Может, возьмем этот дорогой, за тридцать, и наценку с жены брать не будем? А, пропади оно пропадом, сделаем за наш счет!

Такой удачный случай радует сердце Большой Сестры — он свидетельствует о ее высоком мастерстве и мастерстве Комбината в целом. Таким изделием довольны все.

Однако вновь поступивший совсем другое дело. Даже если он примерный поступивший, над ним придется поработать, чтобы он втянулся в повседневную жизнь; кроме того, никто не может с уверенностью сказать, что когда-нибудь не появится такой, который вдруг почувствует себя достаточно свободным, чтобы начать разрушать все направо и налево, переворачивать все вверх ногами, и будет представлять серьезную угрозу для отделения. А я уже объяснял, что, когда режим работы нарушается, Большая Сестра по-настоящему выходит из себя.

Перед полуднем они вновь что-то химичат с туманной машиной, но запускают ее не на полную мощность: туман такой, что, если посильнее напрячься, можно кое-что видеть. Когда-нибудь перестану напрягаться и контролировать себя, потеряюсь в тумане, как некоторые наши хроники, но пока мне интересен этот новенький: любопытна его реакция на собрание группы.

Без десяти час туман рассеивается, и черные приказывают острым расчистить место для собрания. Те начинают носить столы из дневной комнаты через коридор в ванную — освобождают помещение, словно, как сказал Макмерфи, решили чуток потанцевать.

Большая Сестра ведет наблюдение из своего окна. За целых три часа она даже не сдвинулась с места, чтобы пообедать. Но вот дневную комнату освободили от столов, и в час дня из своего кабинета, ниже по коридору, выходит доктор, кивает сестре, проходя мимо поста, и садится на первый стул слева от двери. Вслед за ним садятся больные, затем появляются сестрички и врачи. Все уселись. Большая Сестра встает со своего места за окном, подходит к той самой стальной панели с приборами и кнопками, что в дальней части медсестринского поста, включает что-то вроде автопилота: управление должно продолжаться и в ее отсутствие, и берет курс на дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей.

Она провела здесь полдня, но ее форма ничуть не примята: так накрахмалена, что даже не гнется, а просто с треском ломается в местах суставов, как заледеневший парус, когда его убирают.

Она садится на первый стул справа от двери.

Старик Пит Банчини тотчас поднимается, качает из стороны в сторону головой и хриплым голосом тянет:

— Как я устал. У-ф-ф. Боже, как страшно я устал…

Так он делает всегда, когда в отделении появляется кто-то новый, кто мог бы его выслушать.

Большая Сестра на Пита не смотрит, просматривает свои бумаги в корзине.

— Кто-нибудь, сядьте рядом с мистером Банчини, — говорит она, — мы не можем начать собрание.

Встает Билли Биббит. Пит повернулся в сторону Макмерфи и качает головой, словно фонарь на железнодорожном переезде. Он тридцать лет провел на железной дороге, полностью износился, но рефлекс срабатывает четко.

— Я уста-а-а-л, — тянет он в сторону Макмерфи.

— Успокойся, Пит, — говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.

— …страшно устал…

— Знаю, Пит, — похлопывает костлявое колено Билли, и Пит втягивает голову, понимая, что сегодня никто не собирается прислушиваться к его жалобам.

Сестра снимает с руки часы, сверив с настенными, заводит их, кладет в корзину циферблатом вверх и берет из корзины папку.

— Итак. Будем начинать собрание?

Обводит взглядом присутствующих — не вздумается ли еще кому-нибудь прервать ее — уверенная улыбка на лице, которое торжественно вращается над воротником, но никто не смотрит ей в глаза, все заняты поиском у себя заусениц. Кроме Макмерфи. Он выбрал кресло в углу, раскинулся в нем, как в своем собственном, и наблюдает за каждым ее движением. На его рыжей голове все та же шапочка, будто он гонщик-мотоциклист. На коленях — колода карт, которую он снимает одной рукой, а затем громким хлопком в полной тишине складывает. Бегающий взгляд медсестры на секунду задерживается на нем. Все утро он играл в покер, и, хоть игра шла не на деньги, она подозревает, что он не из тех, кто удовлетворится существующим в отделении правилом ставить только на спички. Колода с шелестом вновь распадается, соединяется и вдруг исчезает в одной из его больших ладоней.