Фладд - Мантел Хилари. Страница 33

— Не очень-то здесь дружелюбны, — прошептала она по пути к лифту и тут же подумала: дело не в нас, в гостиницах все такие. Ей вспомнилась миссис Моноган, и как та ворчала, пуская коммивояжера в самый плохонький номер. Тетя Димфна стирала в отеле Моноганов, а по вечерам, как рассказывали, ошивалась в баре среди мужчин.

При воспоминании о Димфне щеки у Ройзин О’Халлоран вспыхнули, и в то же мгновение ее настигла другая, более очевидная мысль.

— Это из-за меня? — одними губами спросила она у Фладда. — Из-за того, как я выгляжу?

Железная решетка лифта с лязгом захлопнулась за ними. Фладд отыскал рукой холодные девичьи пальцы. Кабина дернулась и пошла вверх, засасывая их в утробу здания. Когда они вползали в междуэтажную темноту, перед Ройзин на миг мелькнуло перекошенное злобой лицо матери Перпетуи. Пыхтя от злобы и ревности, видение выпустило сквозь прутья клетки длинные когтистые пальцы.

Ройзин О’Халлоран с интересом разглядывала платяной шкаф. Дома у них был только комод, да еще старая посудная полка в стене. А в монастыре ничего такого не нужно.

— Ты не хочешь разобрать сумку? — спросил Фладд. — Повесить одежду?

— Я могу повесить костюм, если его сниму. — Она с детской радостью огляделась по сторонам. — И еще я могу повесить платье. Я привезла с собой платье сестры Поликарпы. У него матросский воротник. Вы таких никогда не видели.

Фладд отвернулся. Она была горьким, угловатым, мучительным искушением; сейчас, в теплой комнате, среди мебели, в ней пробудились надежда и мягкость. Девушка не входила в его планы, он вообще не думал связывать себя узами плоти. Некоторые говорили о soror mystica [56], помощнице в трудах, но он всегда считал, что женщины иссушают мудрость, высасывают знания, словно пиявки. Что ж, другие времена, другие обычаи.

Другие времена, другие обычаи. Филомена сняла жакет и аккуратно сложила его на кровати, застланной белым крахмальным бельем и накрытой малиновым пуховым одеялом — такие, наверное, бывают у папских легатов. В комнате было жарко, душно: какой-то исполинский механизм, спрятанный под полом, нагнетал сюда тепло. На обоях цвели махровые голубые розы, белое пространство между ними пожелтело от табачного дыма. В углу, за ширмой, стояла раковина, на ней лежал холодный брусок зеленого мыла, рядом висело полотенце с вышитой на углу красной монограммой гостиницы.

— Мне остальную одежду тоже снимать? — спросила девушка.

Когда Ройзин О’Халлоран забралась наконец в постель, чувствуя голым телом цепенящее объятие белых крахмальных простынь, ее мысли были заняты собственной неприспособленностью к жизни и тем, как легко все могло пойти наперекосяк. Она не заметила Фладда среди пассажиров, сошедших с федерхотонского поезда, поскольку искала глазами черный клерикальный костюм, а тот приехал в обычном твидовом. Только когда он подошел, поцеловал ее в щеку и забрал из рук саквояж, у нее отлегло от сердца. Ройзин не рассказала ему о своей панике, однако нелепый эпизод лишний раз подчеркнул безумие всей затеи: кем надо быть, чтобы бежать с мужчиной, которого не можешь узнать в лицо?

Фладд раздевался, скромно повернувшись к ней спиной. Он вытащил из кармана носовой платок, положил его на ночной столик, словно чистое белое гнездышко, и ссыпал туда мелочь. Ройзин думала: «Я вижу то, что другие женщины наблюдают каждый день». Затем Фладд повернулся к ней — торс был призрачно-бел, словно одеяния святого, — и жестом показал, чтобы она отогнула край одеяла и погасила свет. Теперь, едва различимый в полутьме, он сбросил остальную одежду на пол и, беззвучно ступая по аксминстерскому ковру, подошел к постели.

Когда Ройзин подняла руки его обнять, ей показалось, что они обхватили пустой воздух. Сжав губы в ожидании боли, она упала щекой на подушку и широко открытыми глазами уставилась на стену, где по нарисованным розам ходили тени от занавески. «Всякое приобретение — утрата», — сказал как-то Фладд. Но и каждая утрата — приобретение.

Позже, когда она уже спала, зарывшись стриженой головой в пуховую подушку, Фладд вылез из-под одеяла на пол. Некоторое время он стоял, глядя на спящую и вслушиваясь в ночные шумы. До него долетали скорбные трамвайные гудки, шаги ночных портье на лестнице, пьяное пение на Сент-Питерс-сквер, прерывистое дыхание множества людей в множестве комнат, морзяночные разговоры кораблей в море, скрип оси, на которой ангелы вращают Землю. Потом он улегся обратно в постель, и его веки смежились под тяжестью навалившихся снов.

На следующий день Ройзин О’Халлоран не захотела выходить из номера. Она стеснялась своей одежды и стриженой головы без клетчатого платка. Фладд предложил пойти в магазин и купить что-нибудь модное, но Ройзин боялась, что продавщицы выманят деньги и вырядят ее всем на посмешище.

Много лет она не думала о своем теле; упрятанное под рясой, оно словно жило собственной жизнью. Ты переставляешь ноги и таким образом идешь. Ты шаркаешь — ряса прячет твою походку. Теперь надо было учиться ходить. Вчера вечером она мельком видела женщин в гостиничных коридорах, как они изящно семенили на птичьих ногах. В них чувствовалась живая сила, их глаза под нарисованными бровями улыбались; в гулком церковном нефе вестибюля они резким движением натягивали перчатки, раскрывали сумочки и рылись внутри, вытаскивали платочки и пудреницы.

— Мне надо будет завести это все, — сказала она, не веря собственным словам. — Губную помаду.

— И духи, — подхватил Фладд.

— Пудру.

— Меха, — добавил Фладд.

Он пытался вытащить ее из постели, из номера, но она сидела, натянув под самый подбородок белую простыню, вчера крахмально-хрустящую, сейчас мятую и чуть сырую на ощупь. У нее не было слов, чтобы объяснить: она чувствует себя одетой по-новому, как будто с утратой девственности обрела дополнительный слой кожи. Люди говорят «утрата невинности», но они не знают, что такое невинность: неперевязанная кровоточащая рана, которая открывается от каждого случайного толчка случайных прохожих. Опыт — это доспехи, и Ройзин О’Халлоран ощущала себя закованной в броню.

Она проснулась в пять, как в монастыре, и поняла, что зверски хочет есть. Пришлось перебарывать голод, лежа рядом со спящим Фладдом. Она не слышала его дыхания, поэтому временами приподнималась на локте и заглядывала ему в лицо — убедиться, что он не умер.

В семь Фладд проснулся и заказал завтрак в номер. Когда в дверь постучали, Ройзин накрылась с головой и пролежала так еще несколько минут на случай, если служащий гостиницы что-нибудь забыл и вернется. Фладд разлил чай из мельхиорового чайника; Ройзин слышала, как звякает фарфоровая чашечка на фарфоровом блюдце.

— Садись, — сказал он, — вот тебе яйцо.

Она никогда не завтракала в постели, но читала о таком в книгах. Страшновато было держать поднос на коленях, уперев его между ребрами и пупком, стараясь не вдохнуть слишком глубоко и не двинуть ногой. Фладд щипчиками положил ей сахар и размешал; у каждой чашки с блюдцем была своя ложечка.

— Ну, попробуй же, — убеждал Фладд. — Давай я намажу тебе поджаренный хлеб маслом. И еще можно положить на него мармелад. Съешь яйцо, тебе надо набираться сил.

Она с сомнением взяла ложечку.

— Как вы думаете, с какого конца надо разбивать яйца?

— Это вопрос личных предпочтений.

— А как считаете вы? — настаивала она.

— Не важно, что считаю я. Делай, как тебе нравится. Никаких правил нет.

— В монастыре мы не ели на завтрак яиц. Только овсянку.

— Наверняка у тебя дома были яйца. В Ирландии. Ты вроде говорила, что выросла на ферме.

— Да, яйца на ферме были, но не для еды. На продажу. Хотя, — добавила она, немного подумав, — иногда мы их все-таки ели, но не так часто, чтобы решить, с какой стороны их лучше разбивать.

Яйцо Фладда уже исчезло. Она не видела, как он его разбивает, а уж тем более ест, хотя могла бы поклясться, что последние пять минут, не отрываясь, смотрела ему в рот.