Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 5

При их появлении Старик громко хмыкает.

Любимое слово радиодикторов — «непрерывные», «непрерывные успехи» в снабжении, победной статистике, воле к победе. Слово «не-пре-рыв-ны-е» всячески подчеркивается.

Эрлер усаживается напротив Старика и тут же предлагает ему выпить. Некоторое время тот вообще никак не реагирует на приглашение, затем склоняет голову набок, как будто собирается бриться, и четко произносит:

— Мы всегда можем хлебнуть как следует!

Я уже знаю, что за этим последует. В центре зала Эрлер демонстрирует свое умение открывать бутылку шампанского одним ударом тупой стороны лезвия ножа по горлышку, в том месте, где оно утолщается сверху. Делает он это мастерски. Пробка вместе со стеклянным ободком отлетают прочь, не оставив на стекле ни трещинки, и шампанское выстреливает из бутылки, как пена из огнетушителя. Я тут же вспоминаю об учениях дрезденской пожарной команды. В ознаменование Дня пожарной безопасности, проводившегося по всему Рейху, перед оперным театром поставили стальную мачту со свастикой, сделанной из труб. Вокруг мачты сгрудились красные пожарные машины. Огромную площадь запрудила толпа зевак в ожидании зрелища. Громкоговоритель пролаял команду: «Подать пену!», и из четырех концов свастики выстрелила пена; она стала вращаться все быстрее и быстрее, превращаясь в ветряную мельницу, из крыльев которой вырывались белые струи. Толпа выдохнула: «А-а-а-а!» А пена постепенно сменила цвет на розовый, затем стала красной, потом фиолетовой, потом голубой, затем зеленой, а после — желтой. Толпа аплодировала, а по площади перед оперным театром расползалось болото едкой анилиновой слизи глубиной по колено…

Опять с грохотом распахивается дверь. Это Томсен. Наконец-то. С остекленевшими глазами, поддерживаемый и подталкиваемый своими офицерами, он, спотыкаясь, вваливается в зал. Я быстро подтаскиваю ему стул, чтобы он сел к нашей компании.

— Может, я Наполеон, а может, я — король… — поет Моник.

Из вазочки, стоящей на столе, я вынимаю увядшие цветы и посыпаю ими голову Томсена. Ухмыляясь, он дает украсить себя.

— Куда подевался Главнокомандующий? — интересуется Старик.

Только сейчас мы замечаем, что командующий опять куда-то исчез. Пока не началось настоящее поздравление. Кюглера тоже не видно.

— Трусливые сволочи! — рычит Труманн, затем с трудом поднимается и нетвердой походкой удаляется между столами. Возвращается он, держа в руке ершик для унитаза.

— Какого черта ты это приволок? — взрывается Старик.

Но Труманн, пошатываясь, подходит к нам еще ближе. Он останавливается напротив Томсена, опирается левой рукой на стол, переводит дыхание и ревет во все горло: «Тишина в борделе!»

Музыка немедленно смолкает. Труманн машет вверх и вниз ершиком, с которой капает вода, прямо перед лицом Томсена и причитает надрывным голосом:

— Наш великолепный, глубокочтимый, трезвый и неженатый Фюрер, который на своем славном пути от ученика художника до величайшего полководца всех времен… Что-то не так?

Несколько секунд Труманн наслаждается восторженной реакцией аудитории, затем продолжает декламировать:

— Великий военно-морской специалист, непревзойденный стратег океанских сражений, которому своей непостижимой мудростью довелось… Как там дальше?

Труманн обводит окруживших его офицеров вопросительным взглядом, громко рыгает, и продолжает:

— Великий флотоводец, который показал этому английскому сифилитику с сигарой, мочащемуся под себя… Ха, что он еще о нем говорил? Так, посмотрим… Показал этому засранцу Черчиллю, за какой конец надо браться сначала!

Обессиленный своей тирадой Труманн падает в кресло, обдав меня коньячным перегаром. При слабом освещении его лицо кажется зеленым.

— …мы посвящаем его в рыцари! Посвящаем его в сан рыцаря! Сраный клоун и сраный Черчилль!

Лоурел и Харди со своими стульями протискиваются в наш круг. Видя, что Томсен пьяный, они пытаются вытянуть из него что-нибудь о его последнем боевом патруле. Никто доподлинно не знает, зачем они вообще тратят время, собирая информацию для своих заказных статей. Но Томсен уже давно утратил способность отвечать на вопросы. Он с идиотским видом смотрит на обоих и лишь утвердительно рычит в ответ на скороговорку, которой они проговаривают вместо него то, что хотелось бы им услышать:

— Да, точно — рвануло сразу — как и ожидали! Попадание прямо за мостиком — пароход с голубыми трубами. Поняли? Да нет, не грубыми — тру-ба-ми!

Кресс понимает, что Томсен делает из него посмешище и нервно сглатывает слюну. Он и вправду выглядит дурак дураком со своим дергающимся Адамовым яблоком.

Старик явно наслаждается его замешательством и не думает даже прийти на помощь.

Наконец Томсен уже не в состоянии ничего воспринимать.

— Дерьмо! Одно сплошное дерьмо! — кричит он.

Я знаю, что он имеет ввиду. Последние недели одна торпеда за другой не срабатывали при попадании. Слишком часто, чтобы быть просто случайностью. Поговаривали о саботаже.

Внезапно Томсен вскакивает на ноги. В его глазах застыл ужас. Бокалы падают на пол и разлетаются на осколки. Зазвонил телефон. Томсен принял его за сигнал тревоги.

— Маринованную селедку! — требует он теперь, тяжело пошатываясь. — Всем маринованной селедки!

Я слышу обрывками, что Меркель говорит своей компании:

— Хороший был боцман. Первоклассный мужик. Мне следовало избавиться от дизельного механика, он спекся… Корвет был прямо по курсу. Боцман слишком медленно спускал спасательную шлюпку… Один человек плавал в мазуте. Вылитый тюлень. Мы подгребли к нему, хотели узнать название судна. Он был весь черный от нефти. Держался за буй.

Эрлер обнаружил, что получается оглушительный шум, если провести пустой бутылкой по отопительной батарее. Две, три бутылки уже разлетелись в его руках, но он не сдается. Осколки хрустят под ногами. Моник бросает на него испепеляющие взгляды потому, что ее стоны еле слышны из-за этого грохота.

Меркель с трудом поднимается из-за стола и ожесточенно чешет себя между ног рукой, засунутой в карман брюк. Вот показался его старший инженер. Все завидуют его умению высвистывать мелодии двумя пальцами. Он может просвистеть все, что угодно: самые сложные мелодии, сигналы боцманской дудки, дикие музыкальные арабески, нежнейшие фантазии.

У него замечательное настроение и он тут же соглашается научить меня своему искусству. Сначала ему, однако, приспичило сходить в туалет. Когда он вернулся, первым делом он велел мне:

— Иди-ка, вымой свои лапы!

— Зачем?

— Ну, если тебе это так сложно, хорошо, обойдемся одной рукой.

После того, как я вымыл руки, шеф Меркеля тщательно осмотрел мою правую. Затем решительно засунул себе в рот мои указательный и средний пальцы и начал с простых нот. Вскоре полилась настоящая мелодия, которая постепенно становилась все четче и пронзительнее.

Он играл, закатив глаза. Я потрясен. Еще два перелива, и он замолчал. Я с уважением смотрю на свои обслюнявленные пальцы. Особое внимание, говорит шеф, надо уделять их расположению.

— Хорошо, — теперь я пробую свои силы. Но мне удается извлечь лишь пару хрюканий и нечто, напоминающее шипение пробитой трубы высокого давления.

Шеф Меркеля с отчаянием смотрит на меня. Затем с видом оскорбленной добродетели он снова берет в рот мои пальцы, и теперь звучит фагот.

Мы приходим к заключению — надо что-то делать с моим языком.

— К сожалению, ими нельзя поменяться, — подытоживает Старик.

— Юноши, лишенные радости! — возникшее затишье неожиданно нарушается ревом Кортманна. Кортманн с орлиным лицом — «Индеец». После случая с танкером «Бисмарка» он в немилости у командования в штаб-квартире в Керневеле. Кортманн — неподчинившийся приказам. Спасавший немецких моряков! Ради этого он вывел лодку из боевых действий. Из жалости ослушавшийся приказов! Это могло случиться только со стариной Кортманном, одним из ветеранов, в голове которого сидит древний морской закон: «Забота о спасении терпящих бедствие — главная обязанность каждого моряка!»